Аэродром находился недалеко от Сен-Мало. С моря полз туман, и сквозь рев моторов, слышался прибой. Самолеты взлетали один за другим, но через несколько минут возвращались, и летчики докладывали: «Никакой видимости, облачность лежит на волнах…»

Туман закрыл весь аэродром. Будто кто-то взял огромную шапку и прихлопнул ею и людей, и машины. Стало темно, как ночью. И в это время вверху раздался гул моторов. Через минуту в кромешной тьме над самой землей, мелькнули крылья самолета. И началось… От первой же пулеметной очереди загорелись сразу два «Ю-88». Потом вспыхнула машина полковника Люмке. Полковник выхватил пистолет и, что-то крича, послал всю обойму в небо. На несколько мгновений стихло: летчик, наверное, делал разворот на второй заход. Не успел полковник вложить пистолет в кобуру, как уже лежал с простреленной головой. Волоча ногу, уползал в щель адъютант полковника. Загорелся еще один «мессершмитт»…

Это было что-то страшное. Невидимый самолет, как буря, носился над аэродромом и сеял смерть. А немецкие летчики, прославленные асы рейхсмаршала, зарывались в песок, не смея поднять голов.

Видел ли летчик что-нибудь там, наверху? Вряд ли. Густые столбы дыма от горевших машин смешивались с густым туманом и растворялись в нем. Туман еще больше темнел от гари. Казалось, что над всем миром повисла вечная мгла…

Летчик делал заход за заходом, и каждый раз то в одном месте, то в другом поднимался столб огня.

Капитан Ганс Вирт лежал в окопчике рядом с капитаном Гаутсом, которого называли «Уши Шеринга». Гаутс редко поднимался в воздух, но часто ездил в машине с самим генералом. Говорили, что отец капитана имеет немало акций в концерне «Герман Шеринг». Так или иначе, капитан Гаутс любил больше землю, чем небо. В тот день, лежа в окопчике рядом с Виртом. «Уши Шеринга» вздрагивал при каждой пулеметной очереди.

Это дьявол! — проговорил Гаутс, обращаясь к Гансу.

Дьявол? — Капитан Вирт пожал плечами, — Просто этот парень любит свою Францию больше, чем свою жизнь. И, конечно, он отличный летчик.

На этом аэродроме восемнадцать немецких летчиков, — ехидно улыбнулся Гаутс»— Среди них нет таких, которые любят фюрера больше, чем свою жизнь?

Вы, капитан, кажется, тоже летчик? — Вирт посмотрел на Гаутса, но тот словно не расслышал его слов.

Вряд ли Шеринг похвалит кого-нибудь из восемнадцати, узнав об этом случае. Вы со мной не согласны, капитан?;— продолжал Гаутс.

Вирт не ответил.

Генерал не потерпит такого позора. Я знаю факт, когда он приказал расстрелять двух пилотов, уклонившихся от боя. А их семьи… Кстати, капитан, как поживает ваша Эмми?

Ганс вздрогнул. Эмми? Что нужно этому шпику? Неужели он не понимает, что дело сейчас не в трусости летчиков, а в сложившейся обстановке? Взлететь, не зная потом, куда сесть, — это же неминуемая катастрофа! Кто летает в такую погоду?!

Словно угадав его мысли, Гаутс проговорил:

Франция — уже труп, однако у нее есть еще парни… — Он показал головой на небо, откуда неслась пулеметная очередь. — Впрочем, говорят, экселенц где-то недалеко, от нас…

Капитан Вирт вылез из окопчика и пошел через аэродром к своему самолету. Он слышал, как кто-то крикнул: «Ганс, ты с ума сошел! Он продырявит тебя еще на взлете!» С другой стороны до него донеслось: «Он хочет влезть в пасть дьяволу, чтобы заслужить награду» Не оборачиваясь, Ганс продолжал идти. «Кстати, капитан, как поживает ваша Эмми?»— вот это только и слышал капитан Вирт. Эмми…

Он сел в самолет, запустил мотор. И уже перед самым взлетом подумал: «Эмми… Ты простишь меня. Эмми, если…»

Не успел он оторваться от земли, как скорее почувствовал, чем услышал, что по хвосту его истребителя прошла пулеметная очередь. Ганс оглянулся: сзади такая же мутная гуща, как и впереди. Он едва различил в руле поворота две или три дырки. Осторожно взяв на себя штурвал, капитан с удовлетворением заметил, как машина начала послушно набирать высоту. «Слава богу, — подумал он, — рули в порядке. Но если этот дьявол сделает хотя бы еще один заход…» Впрочем, вряд ли они теперь встретятся с ним, пока оба не пробьют облачность… Первая встреча была, пожалуй, случайной…

Стрелка высотомера быстро ползла верх. Триста метров, четыреста, пятьсот. Наконец он увидел едва заметный просвет в облаках и устремился к нему. Мотор работал на пределе, скорость падала. Если француз поджидает его вверху, Ганс не сможет сделать ни одного маневра. Это будет конец…

Не покидая верхнего края облачности, Вирт перевел самолет в горизонтальный полет и набрал скорость. У него быстро созрело решение: стремительно выйти из облаков и сделать иммельман. Если летчик где-нибудь поблизости, ему трудно будет взять прицел…

Летчик был действительно близко, почти рядом. Он мог одной хорошей очередью покончить с Гансом в тот момент, когда капитан выводил машину из иммельмана, но почему-то не сделал этого. Почему? Ганс был скорее удивлен, чем обрадован промахом своего противника. Еще больше удивился капитан тогда, когда старенький «харрикейн», вместо того чтобы немедленно нырнуть в облака, пошел на сближение с «мессершмиттом». Неужели он на этой старой английской калоше хочет со мной драться?!» — подумал Вирт.

Через две-три секунды он убедился, что не стоило в этом сомневаться. «Харрикейн» шел в лобовую атаку. Ганс положил палец на гашетку. Он был совершенно спокоен. Спокоен, как всегда в бою. Он знал с точностью до одной десятой секунды, когда надо открывать огонь. И он откроет его ни раньше, ни позже. Французские летчики — храбрые парни, но у них не хватает выдержки. Может быть, потому, что им всегда приходилось встречаться с подавляющим количеством самолетов противника… Вот сейчас, через секунду, француз откроет огонь. Ну!.. Ну??

Вирт и впоследствии не мог вспомнить, почему он тогда в упор не расстрелял своего противника. Когда дистанция между самолетами сократилась до каких-нибудь трех-четырех десятков метров, Ганс понял: у француза нет ни одного патрона, он их расстрелял по наземным целям и теперь идет на таран.

Капитан резко взял штурвал на себя и через несколько мгновений зашел в хвост «харрикейиу». «Я встречусь с этим парнем на земле», — подумал Ганс и послал короткую очередь в руль поворота. Он видел, как «харрикейн» задрал нос, потом стремительно пошел в штопор. Из кабины вывалился летчик, рванул кольцо парашюта и скрылся в облаках…

Вирт долго кружил над аэродромом, пытаясь сквозь толщу облаков и тумана увидеть землю. Хотя бы небольшой просвет, маленькую лазейку! Он направил самолет к проливу, потом снова возвратился. Везде под ним лежала темная, казавшаяся неподвижной масса облаков. Рискую врезаться в землю, Ганс снижался. Он надеялся увидеть дым от догоравших машин. Все тщетно. «Надо было родиться на этой земле, чтобы видеть невидимое», — подумал он о французском летчике.

Когда бензин был почти на исходе, Ганс сделал последнюю попытку пробить облачность. Он зашел со стороны Ла-Манша и на минимальной скорости «тянул» машину к берегу. Собственно говоря, он не знал, что под ним: земля или вода. Он только мог предполагать, исходя из примерных расчетов…

И вдруг он увидел впереди слабый свет ракеты. Даже не свет, а тусклый след огонька, бледного, угасающего. Будто кто-то невидимый зажег фонарик, прикрыв его темным плащом. Огонек сразу же исчез, но теперь капитан знал, что перед ним аэродром. Он выключил мотор и потянул штурвал на себя. Самолет коснулся земли, немного пробежал и остановился. Ганс вылез и устало облокотился о крыло. Он стоял долго, ни о чем не думая, потом сел на землю и закурил сигарету…

Первым к самолету подбежал капитан Гаутс. Он кричал что-то о подвиге, о гениальном мастерстве летчика Ганса Вирта, кричал долго, размахивая руками, потом вытянулся, щелкнул каблуками и закончил: — Хайль Гитлер!

Капитан Вирт бросил в сторону окурок, закурил новую сигарету и спросил:

— Летчика взяли?

— Его увезли в штаб. Шеринг лично пожелал говорить с этим прохвостом.

— Прохвостом? — Вирт с презрением посмотрел на Гаутса и встал. — Вы не поможете мне, господин капитан увидеть этого летчика?