С опозданием девушка поняла, что Леся вновь оказалась права. Катастрофически и откровенно права.

   Нельзя жить под одной крышей так, как жила с Антоном она, - делая вид, что его просто не существует. К добру это привести не могло. Вот и не привело.

   И что в итоге? Они опять оказались на стартовой черте, в лице врагов, непонимающих и не желающих друг друга понять людей. А что дальше?..

   Задумчиво пройдясь по комнате, Даша глубоко вдохнула, втягивая в себя воздух.

   Да, ей, наверное, не стоило поступать так, как она поступила. Но ведь выхода из безвыходной ситуации, в которой оказалась, девушка в тот момент не видела! Разве не так?..

   Как еще она могла сообщить Антону, что уезжает, как не в записке, если его телефон не отвечал? Неужели стоило уехать, вообще его не предупредив? Вот тогда она была бы виновата полностью, да ее угрызения совести съели бы, не подавившись. И она никогда не смогла бы так поступить!  Даже с ним. Маргариту Львовну, которую отчаянно презирала, всё же всегда предупреждала, если куда-то собиралась, или решала переночевать у Леси или Паши. Даша не была безответственной и вовсе не считала себя мстительной, чтобы так воплощать в жизнь свою месть за содеянное по отношению к ней зло. Не настолько она была злопамятной и бессердечной.

   В чем же сейчас состояла ее вина, гадала девушка, выглядывая в окно в поисках машины Вересова. Разумом она понимала, что вина была, и Антон был прав, указывая, в чем она просчиталась, но сердце, заранее настроенное против опекуна, не забывшее, слишком гордое, чтобы отпустить обиду и смириться с болью, упрямо оправдывалось и шептало, что она ни в чем не виновата.

   И она, действительно, не считала себя виноватой перед Антоном за то, что уехала на конеферму, его "не предупредив". Она  искренне полагала, что предупредила его, сообщила, где находится, просила не беспокоиться. И она его предупредила. Так, как смогла. Так, как получилось. И до момента, когда, войдя в квартиру в девять вечера, увидела его искаженное яростью, едва сдерживаемое от злости, раздражения и... беспокойства?.. лицо она верила себе. Но очень быстро поняла, что просчиталась. Оказывается, подобного предупреждения Вересову было мало. Ему нужно было больше - гораздо больше, чем она хотела или  могла ему предоставить.

   Он не кричал на нее сначала, но от его голоса, столь зловеще тихого, магнетического, опасного веяло лютым холодом. Ее передернуло, а сердце, всегда спокойное, монотонно стучащее в его присутствии, вдруг бешено забилось в груди, и липкая дрожь испуга прошлась вдоль позвоночника. У нее отнялся язык. Она была бы и рада что-то сказать, но была так ошарашена и изумлена его реакцией, собственной реакцией своего существа на его грозный вид, что бросала лишь короткие фразы, ее оправдывающие.

   А он закричал. И от его крика ее передернуло еще раз. Он никогда не кричал на нее  так. Она кожей ощущала его... гнев и раздражение, яростный вихрь злобы, а также обиду и боль. Она видела в его горящих глазах и их. Беспокойство, смешанное с болью, и радость от ее появления, смешанное с желанием убить.

   Она еще пыталась защищаться, хотела спасти себя от кары его праведного гнева и выплеснутой на нее волны безудержной ярости, но... не могла. Но в момент, когда увидела загоревшуюся в его глазах боль, мелькнувшее в них на краткий миг отчаяние, тревогу и беспокойство, поняла, что он ощущает. И осознала: она поступила не совсем правильно. В произошедшем, действительно, есть доля ее вины. И даже в том, что Вересов сорвался на ней и выскочил из квартиры, как ошпаренный, тоже была часть ее вины. Но и желание оправдаться, заявить себе, да и ему тоже, что она поступала по совести, не желая кому-то насолить, било из нее ключом.

   И эта двойственность ощущений почти разрывала ее. Виновата или права? Ошибка или закономерность? Оправдываться, защищаясь, или бороться за свою правду?

   Его слова, будто выплеснутое на нее ведро холодной воды, мгновенно остудили ее разгоряченный мозг. Он назвал ее  эгоисткой. И она, в последней попытке оправдать свой поступок, едва слышно выговорила те единственные слова, о которых не жалела. И в ответ услышала то, что услышать ожидала, но к чему готова не оказалась.  Она его достала. И Даша понимала, чем именно. Каким-то шестым чувством осознавала это.

   И он ушел. Просто развернулся, схватил с полки ключи от машины и ушел, хлопнув дверью.

   А Даша, тяжело дыша и чувствуя себя отчаянно скверно, поплелась в комнату. Позвонила Пашке, потом Лесе, сообщив, что добралась до дома. И тут же почувствовала укол совести. Друзьям она позвонила, предупредив, где она и что с ней всё в порядке, а законному опекуну оставила лишь записку. Подавив в себе чувство вины, девушка, пытаясь бодро объяснить почувствовавшей неладное Лесе, что всё в порядке, улыбнулась. Хотя на самом деле всё в порядке не было.

   И это раздражало ее. Неужели Вересов увидел в ее поступке желание ему насолить, отомстить, позлить? Но у нее и в мыслях подобного не было! Если она и думала о нем, то ее мысли вовсе не были связаны с местью. Она не была мстительной, по крайней мере, осознанно мстительной. Если ее нежелание общаться с Антоном и быть с ним предельно вежливой, но хладнокровной, называть местью с ее стороны, то лишь как действо неосознанное и шедшее изнутри ее существа безвольно и против ее стремления.

   Но даже в этом случае, разве можно считать ее виноватой? Она честно предупредила Антона, куда направляется, что будет делать, и просила не волноваться. И за это ее пытаются выставить преступницей? Да, Антон был прав, он за нее отвечает, но при любом раскладе она была бы не права. Лишь потому, что в чем-то ему не угодила. Как и всегда... Не угодила уже в том, что появилась в его жизни.

   А чего он от нее хотел? Какого отношения к себе хотел получить от девочки, которую не помнил четыре года, которую презирал и почти ненавидел с самого первого дня встречи с нею? Неужели он ждал от нее широких объятий и искренних лучезарных улыбок? После того, что сделал, и тем более после того, чего сделать не пожелал!

   Как можно подумать, что раненое равнодушием и обидой девичье сердце, уже давно переставшее быть доверчивым и наивным, превратится в пламя из куска льда, спустя лишь месяц? После пустых слов, ничего, в общем-то, не стоящих, бесполезных и не нужных ей.

   Разве можно было надеяться, что один лишь десятиминутный разговор и последовавший за ним месяц попыток всё исправить выудит из ее памяти воспоминания четырех лет, в течение которых она считала себя отвергнутой? Разве можно надеяться на прощение, которое не заслужил?

   Разве может она?, с семи лет доверявшая лишь себе, поверить его словам? Словам и действиям человека, который откровенно признавался ей в лицо, что она - его наказание, воровка, никто для него? Семь лет она взращивала в себе отношение к Антону Вересову. Семь долгих лет внутри нее складывалось определенное о нем представление. Изменить которое десятиминутным разговором, открытым признанием, сломленной мужской гордостью, чувством вины и сожаления, вкупе с месяцем заботы и внимания, было невозможно.

   Что такое месяц в сравнении с семью годами презрительного и наплевательского к ней отношения?

   Внутри всё бушевало, словно огненный вихрь, бешеный танец из загнанных в угол эмоций.

   Она не ненавидела его. Она обманывала и его, и себя, когда в порыве страстного гнева делала подобное заявление ему в глаза. Она лгала. Нет, она его не ненавидела. Она испытывала к нему иные чувства. Она не знала, какие, не могла найти им определения. Может быть, разочарование? Досада и злость? Ярость и гнев? Но не ненависть. Это слишком сильное чувство, сродни любви. Антон Вересов не заслужил его.

   Его внимание, уступки ей, забота, - она была ему благодарна и за новую одежду, и за выполнение любой своей прихоти, о чем бы ни попросила, и за фрукты, и за грецкие орехи, которые всегда наблюдала на столе, - но разве это могло позволить ей забыться полностью?