Последний дом перед городским палисадом принадлежал Ролфу; он жил там, когда дела приводили его в Джеймстаун. Сейчас и дом, и надворные постройки были темны, как стоящие вокруг них кедры, безгласны, как могила. Ролф и его индейский шурин сейчас спят там, внутри, пока я стою снаружи. Или не спят? А может, их там и вовсе нет? Может быть, это Ролф подкупил тюремщика и добыл пропуск у Уэста? Может быть, я увижу его в той заброшенной хижине? Может быть, несмотря ни на что, все закончится хорошо? Я испытывал сильное искушение разбудить обитателей безмолвного дома и спросить, здесь ли хозяин. Но я этого не сделал. Меня увидят слуги, подымется шум, к тому же время, быть может бесценное, быстро уходило. Я продолжил путь, Дикон последовал за мною.

Возле самого палисада стояла будка, где по ночам несли службу двое караульных. Им полагалось сторожить ворота по очереди: пока один караулил, второй спал. Однако сегодня спали оба. Я растолкал того, что был помоложе, и разбранил его за нерадение. Он выслушал меня с бестолковым видом, затем так же ошалело прочел при свете фонаря пропуск, который я сунул ему под нос. С трудом встав на ноги, он поплелся к воротам и, очумелый от своего беззаконного сна, минуты три возился с запорами. Наконец тяжелые створки распахнулись, и перед нами открылась дорога на перешеек.

— Все в порядке, — заплетающимся языком пробормотал караульный. — Пропуск выдан комендантом. Доброй вам ночи — всем троим!

— Ты что, пьян или принял какое-то зелье? — воскликнул я. — Ведь нас только двое. И дело здесь не в том, что ты еще не продрал глаза. Говори: что с тобой?

Он не отвечал, а только стоял, придерживая открытые ворота, и тупо смотрел на нас невидящими, полузакрытыми глазами. Да, дело здесь было не в одной лишь дремоте: его явно чем-то опоили. Когда мы отошли от ворот на несколько ярдов, он снова пробормотал, так же невнятно, как и в первый раз:

— Доброй вам ночи — всем троим!

Потом ворота заскрипели, и до нас донесся грохот задвигаемых засовов.

За палисадом простиралась пустошь, частью заболоченная, частью покрытая зарослями; постепенно суживаясь, она превращалась в неширокую полоску песка и кустарников, соединяющую полуостров с лесом на берегу. Кое-где на пустоши стояли убогие домики, в которых жили поселенцы победнее. Сейчас их окна — все до единого — были темны. Миновав их, мы ступили на перешеек. По обе стороны от нас слышалось тоскливое журчание реки, впереди чернела сплошная стена леса. Внезапно Дикон встал как вкопанный и обернулся.

— Значит, я тогда не ослышался, — пробормотал он. — Смотрите, сэр!

Свет звезд смутно освещал песчаную дорогу, утоптанную множеством ног. По дороге что-то двигалось: какое-то существо, приземистое и темное подходило к нам все ближе и ближе. Его поступь нельзя было назвать ни быстрой, ни медленной, она была размеренной и целеустремленной.

— Пума! — прошептал Дикон.

Мы смотрели на нее больше с любопытством, нежели с тревогой. Эти крупные кошки, если только они не загнаны в безвыходное место, не голодны, ничем не разорены, большей частью довольно трусливы. Навряд ли пума решится напасть на нас двоих. Она приближалась к нам, не выказывая ни ярости, ни страха и не обращая ни малейшего внимания на сухую ветку, которой Дикон пытался ее отпугнуть. Подойдя совсем близко, так что стала видна ее белая грудь, она остановилась, спокойно глядя на нас своими большими немигающими глазами и слегка виляя хвостом.

— Ей-богу, она ручная! — воскликнул Дикон. — Должно быть, это та самая пума, сэр, которую приручил Нантокуас. Наверное, он держал ее во дворе дома мастера Ролфа.

— И она услыхала наши шаги и увязалась за нами, — подхватил я. — Так вот кто был тот третий, о котором толковал стражник!

Мы пошли дальше, и пума, приноровясь к нашему шагу, двинулась вслед за нами. Время от времени мы оглядывались на нее, однако она не внушала нам страха.

Что до меня, то мне подумалось, что встреча с пумой, пожалуй, самая безопасная из тех, которые предстояли мне нынче ночью. К этому времени я уже почти перестал надеяться — или бояться, — что в конце пути меня ждет свидание с женой. Уединенная тропа, ведущая в ночной лес, глубокая темная река с ее жалобным плеском, жесткий, безжалостный блеск звезд, холод, безлюдье, удаленность от города — возможно ли, чтобы Джослин оказалась здесь в такую пору? А если не она, то кто?

Хижина, в которой мне была назначена встреча, стояла в том месте, где перешеек соединялся с берегом реки. По одну сторону от нее текла река, по другую начинался безбрежный лес. Об этой хижине шла дурная слава, и никто не жил в ней с тех самых пор, как плантатор, который построил ее для себя, повесился на ее пороге. Заброшенный дом разрушался; летом вокруг него вырастали гигантские сорняки, а под сгнившим, проломившимся полом селились ядовитые змеи; зимой его заметало снегом; и во всякое время года птицы беспрепятственно влетали и вылетали в его распахнутую дверь и не забитые досками окна. Сегодня дверь была затворе на и окна чем-то прикрыты, но через щели между брел нами сквозил красный свет; в хижине горел огонь, стало быть, кто-то пришел на свидание.

Кругом стояла давящая тишина, нарушаемая лишь журчанием реки в сухих тростниках, да доносящимися из глубин леса воплями какого-то ночного зверя. Дверь, покоробившаяся и просевшая, была только закрыта, но не заперта изнутри на засов, о чем свидетельствовала непрерывная полоса красного света, проходящая вдоль косяка. Я бесшумно приоткрыл ее и заглянул внутрь хижины.

Я ожидал найти ее либо пустой, либо заполненной людьми, однако я ошибся. Она была освещена одиноким факелом и тем огнем, что горел в очаге. Перед очагом стоял грубый самодельный стул, на нем застыла маленькая тонкая фигурка, с головы до ног закутанная в черный плащ. Голова ее была опущена, лицо закрыто плащом, вся поза выражала усталое безучастие и удрученность. Внезапно до меня донесся долгий трепетный вздох, и голова под плащом стала склоняться все ниже и ниже, словно под гнетом нарастающего отчаяния.

В душе моей все перевернулось. Несколько мгновений я стоял, словно пораженный громом. Пока я добирался сюда от тюрьмы, у меня было достаточно времени для всяческих догадок о подвохах и западнях, ожидающих меня в этом уединенном доме. И вот передо мною была тоненькая фигурка у очага, я видел ее изящную, полную печали позу, поникшую голову, догадывался, что она плачет, — и все мысли оставили меня, кроме одной — утешить ее как можно скорей. Дикон попытался было удержать меня, но я стряхнул его руку, распахнув дверь, бросился к очагу, торопливо шагая по неровному скрипучему полу, и склонился над сидящей возле него одинокой фигурой.

— Джослин, — сказал я, — я пришел на твой зов.

Говоря, я положил руку на склоненную, окутанную плащом голову. Голова поднялась, плащ сдвинулся — и в глаза мне взглянул итальянский доктор.

Я окаменел, точно под взглядом Медузы Горгоны[130]. Будто подернутые пленкой глаза, усмешка, которую можно было бы назвать издевательской, если бы она не была столь трудно уловимой, бледное лицо, источающее злорадство, я смотрел и смотрел, и сердце мое объял томительный холод.

Но все это длилось лишь мгновение: крик Дикона привел меня в чувство. Я отскочил к дальней стороне очага и очутился лицом к лицу с последним из королевских фаворитов. За его спиной виднелась открытая дверь, а за ней — тесная, тускло освещенная прихожая. Он стоял и глядел на меня с таким наглым неприкрытым торжеством, что стерпеть это было выше человеческих сил. В руке он держал обнаженную шпагу, драгоценные камни на ее эфесе сверкали в отблесках пламени, а на его смуглом, идеально красивом лице сияла насмешливая улыбка.

Я улыбнулся ему с не меньшей дерзостью, но не произнес ни слова. Еще в каюте «Джорджа» я дал себе клятву, что отныне с ним будет говорить только моя шпага.

Я окинул взглядом хижину в поисках какого-нибудь оружия. Не увидев ничего подходящего, кроме толстого, наполовину прогоревшего факела, я бросился к нему и выдернул его из гнезда в стене. Дикон схватил из очага ржавую кочергу, и мы вместе приготовились дать отпор шпаге Карнэла и короткому трехгранному кинжалу, который выхватил из бархатных ножен итальянец.