Шива молчал. Щеки его покрыла легкая бледность, но на лице мало что отразилось. Вопросов он не задавал. Я ждал, но, как видно, даже такая злая весть не сокрушила стену между нами.

Он был мне нужен. Наконец-то тайна больше не тяготит меня. В ближайшие дни мне понадобится его сила, но если так, я не могу ее принять. О чем Шива думает? Способен ли он вообще чувствовать? Я подождал-подождал и пошел восвояси. Нет, рассчитывать на брата не следует.

Но Шива меня удивил. Ту ночь и две последующие брат, свернувшись на тюфяке, проспал в коридоре у спальни Гхоша и Хемы. Так он выразил свою любовь. Увидев утром Шиву, скрючившегося на полу, Гхош был тронут до слез. У меня словно что-то оборвалось внутри, когда Хема мне об этом рассказала. На четвертую ночь Гхошу стало хуже, и я перебрался из его старого бунгало на нашу с Шивой кровать, на которой мы столько лет спали имеете, и убедил Шиву покинуть коридор. Спали мы плохо, стараясь держаться подальше друг от друга, за ночь несколько раз вставали взглянуть на Гхоша. Но к утру наши головы соприкасались.

У нас с Шивой была та же группа крови, что и у Гхоша. Свою кровь я даже сдал про запас, Шива от меня не отставал. Но переливания крови уже были неэффективны, к тому же опасно вырос уровень гемоглобина. Тромбоциты в организме Гхоша не работали, кровоточили десны и кишечник. Он слабел на глазах.

В больницу Гхош не хотел. Вскоре анемия вызвала одышку, и он больше не мог лежать. Мы перенесли его с супружеского ложа в любимое кресло в гостиной, под ноги подставили скамеечку.

Не торопясь, последовательно он повидался со всеми, кого любил, послал за Бабу, Адидом, Эвангелиной, миссис Редди и прочими партнерами по бриджу; я слышал, как они смеялись, предаваясь воспоминаниям, хотя, право же, было совсем не до смеха. Россказнями о прежних достижениях его попотчевала команда по крикету, в честь своего капитана они оделись в белое.

И вот настал тот час, когда на него пришлось надеть кислородную маску. Тут-то у меня и состоялся с ним серьезный разговор, который я всеми силами оттягивал.

– Ты избегаешь меня, Мэрион, – печально произнес Гхош. – Надо начать. Если не начнем, то никогда не кончим, так ведь?

Следующие его слова меня как громом поразили.

– Не хочу, чтобы забота обо всей семье падала на тебя. Хема справится. Матушка-распорядительница хоть и в годах, но еще хоть куда. Говорю это тебе, так как хочу, чтобы ты далеко пошел по части медицины. Пусть ничто тебя здесь не держит, никакой долг перед Шивой, Хемой или матушкой. Или перед Генет. – При этом имени он нахмурился и взял меня за руку, чтобы подчеркнуть серьезность своих слов. – Мне так хотелось уехать в Америку. Все эти годы, стоило мне заглянуть в книгу Харрисона и другие учебники… они вытворяют такое, проводят такие анализы… фантастика, понимаешь? Не в деньгах счастье. Зато попадешь туда – и фантастика станет реальностью. – Глаза у него подернулись мечтательной дымкой.

– Это ведь мы не дали тебе уехать. Мы с Шивой. Мы родились…

– Не говори глупостей. Ты можешь себе представить, чтобы я бросил это? – Он обвел вокруг рукой, подразумевая семью, Миссию, дом, перестроенный им из бунгало. – Да на меня сошла благодать! Мой дух давно уже знал, что одних денег мне для счастья недостаточно. Хотя, может, это всего-навсего оправдание, что я не оставил тебе богатства! Я мог запросто сколотить состояние, если бы поставил себе такую цель. Но об одном мне жалеть не приходится. Мои высокопоставленные пациенты на смертном одре о многом жалеют. Прежде всего, о горечи, которую оставляют в сердцах людей. Они понимают, что ни деньги, ни церковная служба, ни панегирики, ни пышные похороны не сотрут дурной памяти.

Конечно, мы с тобой много раз наблюдали, как умирают бедняки. Они жалеют только о своей бедности, о страданиях с рождения до смерти. Знаешь, в Библии Иов говорит Господу: «Почему ты не забрал меня в могилу прямо из утробы матери? К чему эта промежуточная часть, эта жизнь, только для страданий?» Что-то в этом духе*. Для бедных смерть означает конец страданиям.

* Книга Иова, глава 3. 402

Он горько рассмеялся, и его пальцы в поисках ручки сначала скользнули в карман пижамы, потом потянулись к уху. Прежний Гхош непременно бы это записал. Но ручки не было, да и записывать-то больше ничего не придется.

– Я не страдал. Почти. Разве что когда по милости моей ненаглядной Хемы семь лет ее добивался. Вот уж настрадался-то! – Улыбка его говорила, что такое страдание он не променяет ни на славу, ни на богатство. – Шиве будет хорошо с Хемой. А ей будет чем заняться. Инстинкт говорит Хеме: надо вернуться в Индию. Она поднимет шум по этому поводу. Но этого не произойдет. Шива откажется. Она останется в Аддис-Абебе. Ты только уясни, что это не твоя забота. Я кивнул, хотя его слова меня не слишком убедили.

– Только об одном я немного жалею, – продолжал Гхош. – Это имеет отношение к твоему отцу.

– У меня один отец – ты, – быстро ответил я. – Хоть бы лейкемия поразила его, а не тебя! Если бы он умер, я бы ничуть не огорчился!

Он судорожно сглотнул, помолчал.

– Мэрион, то, что ты считаешь меня отцом, для меня важнее всего. Меня переполняет гордость. Но я упомянул о Томасе Стоуне из эгоизма. Из своекорыстных соображений. Понимаешь, я был твоему отцу очень близким другом. Ближе у него никого не было. Ты только представь себе: двое врачей-мужчин на всю Миссию. Мы были совершенно разные, мне казалось, между нами нет ничего общего. Но оказалось, он так же любит медицину, как и я. Он был ей предан, причем так страстно, словно явился с другой планеты… моей планеты. Между нами была особая связь.

Он перевел взгляд на окно, по-видимому вспоминая о тех временах. Я ждал. Гхош посмотрел на меня и сжал мне руку.

– Мэрион, у твоего отца была глубокая травма, никто не знал, что ее нанесло. Его родители умерли, когда он был молод. Ни о чем таком мы никогда не говорили. Но здесь, рядом с сестрой Мэри, он обрел покой. Я опекал его как мог. Он прекрасно разбирался в хирургии, но не имел никакого понятия о жизни.

– То есть походил на Шиву?

– Нет. Тут что-то совсем другое. Шива доволен жизнью! Посмотри на него! Ему не нужны друзья, он не ищет у людей поддержки, одобрения – он живет сегодняшним днем. Ну а Томас Стоун относился к жизни, как мы, простые смертные. Вот только напуган был. Отказывал себе в радостях и не принимал свое прошлое.

– Что это его так напугало? – Мне было трудно проглотить все это. – Матушка как-то рассказала мне, что он швырялся инструментами. И у него, дескать, был бесстрашный характер.

– Может, за операционным столом он и не боялся ничего. Хотя даже в этом сомневаюсь. Хороший хирург обязан действовать с опаской, а не кидаться в сечу очертя голову. Таким он и был. Зато в отношениях с людьми его отличала… робость. Он боялся, что стоит ему с кем-то сблизиться, как этот человек причинит ему боль. Или, наоборот, он сам причинит боль этому человеку.

Мой разум отказывался принимать новый образ Стоуна, настолько он не соответствовал сложившимся за долгие годы представлениям.

Я спросил:

– И что ты хочешь от меня?

– Час мой близок, Мэрион… Хочу, чтобы Томас Стоун узнал: я всегда считал себя его другом.

– А почему ты ему не напишешь?

– Не могу. Хема так и не простила ему его бегство. То есть, с одной стороны, она была даже рада, вы ей сразу приглянулись, не успев родиться. Но не простила. Да еще боялась – постоянно, – вдруг он вернется и заявит на вас права. Мне пришлось ей пообещать, поклясться даже, что ни под каким видом не напишу ему и не буду пытаться связаться иным образом.

Он поглядел мне в глаза и сказал с тихой гордостью:

– Я сдержал слово.

– И хорошо.

Сколько раз в детстве я пускался в фантазии, что будет, когда Томас Стоун вернется. А сейчас во мне нарастал протест, сам не понимаю почему.

Гхош продолжал:

– Но я ждал, что Томас Стоун свяжется со мной. Время шло, а о нем ни слуху ни духу. Мэрион, поверь, он сгорает со стыда и считает, что я не желаю о нем слышать. Что я его ненавижу.