За ужином, через месяц после того, как я узнал о болезни Гхоша, Хема поделилась с нами, что они с Шивой провели пятнадцать успешных операций ПВС – и не было ни одного рецидива!

– Этим я обязана Шиве, – уверяла Хема. – Он меня убедил, что на подготовку пациенток к операции надо больше времени. Так что теперь мы их принимаем и целых две недели кормим яйцами, мясом, молоком и витаминами, даем антибиотики, пока моча не очистится, и смазываем цинковой мазью бедра и вульву. Вытягиваем им ноги, заставляем двигаться. – Она с гордостью взглянула на Шиву. – Стыдно сказать, он лучше знает, что им нужно, чем я после стольких лет работы. Взять хоть идею о физиотерапии…

– У Эли Харриса есть для матушки жертвователь, который согласен давать деньги только на операции ПВС, – сказал Шива. – Каждый месяц мы получаем тысячу долларов США.

Мне даже смотреть на него было тяжело, не то что поздравлять.

Генет как бы отошла для меня на второй план. Когда на втором курсе она завалила два предмета из четырех и принуждена была повторить оба семестра, болезнь Гхоша заслонила для меня все остальное. Генет не ударилась в загул, не предалась лени, у нее просто-напросто пропало желание учиться, она потеряла цель (если таковая когда-нибудь была). Достаточно было пропустить занятие-другое, недельку не выполнять заданий, как ты безнадежно отставал, таким плотным был учебный план первого курса.

В середине второго курса мне сказали, что Генет снова прогуляла пару занятий по анатомии. Мне следовало призвать ее к порядку.

В общежитии дверь в ее комнату была нараспашку. Ее гость стоял ко мне спиной, ни он, ни хозяйка поначалу меня не заметили. Соседки Генет не было на месте. В крохотной комнатке, некогда такой уютной, вещи были разбросаны в беспорядке. Здесь стояла двухъярусная кровать и столик на двоих. Пока Земуй был жив, Генет всеми силами показывала, что ни в грош его не ставит. Теперь же, когда отец погиб, она прикрепила его фото к потолку, в нескольких дюймах от верхнего яруса.

У ее гостя было грубое лицо и такие же манеры. Мне он был известен как записной борец за права, он то организовывал других на борьбу за реформу преподавания, то собирал подписи за снятие декана. Но самое главное, он был из Эритреи – как и Генет. Почти наверняка самым важным для него было освобождение Эритреи, но это следовало хранить в тайне. С Генет он говорил на языке тигринья, однако я уловил парочку английских слов, вроде «гегемония» и «пролетариат». Завидев меня, он прервался на полуслове, его бычьи глаза ясно показывали: ты не наш.

Я нарочно обратился к Генет по-амхарски: пусть ее гость увидит, что этим языком я владею лучше, чем он. Он пробурчал что-то на тигринья и удалился.

– Кто они такие, твои друзья-радикалы, Генет?

– Какие еще радикалы? Просто земляки.

– Тут полно стукачей. Они живо приплетут тебе связь с Народным фронтом освобождения Эритреи*.

* Народный фронт освобождения Эритреи – вооруженная сепаратистская организация, которая сражалась за отделение Эритреи от Эфиопии.

Она пожала плечами:

– А ты знаешь, что у Фронта большие достижения? Ничего ты не знаешь. Об этом ведь не пишут в «Эфиопией Геральд». Однако вряд ли ты пришел поговорить о политике?

В недалеком прошлом такой прием меня бы больно задел.

– Хема передает привет. Гхош приглашает на ужин… Генет, ты прогуливаешь занятия в анатомичке. Никто за тебя вскрытий делать не будет. Если не появишься, получишь незачет.

Ее лицо, еще несколько минут назад полное жизни и любопытства, застыло.

– Спасибо.

Мне ужасно хотелось рассказать ей о болезни Гхоша, чтобы она начала думать не только о себе. И опять я попал под ее колдовское очарование. Все-таки я любил ее, любил отчаянно, несмотря ни на что. А наши пути явно расходились все дальше.

Извержение вулкана произошло, когда я был на последнем курсе и на практике осваивал хирургию. Придя как-то домой после занятий, я по лицу Хемы понял, что она знает. Приготовился к слезам и упрекам. Вместо этого она обняла меня.

Гхош сначала харкал кровью, потом кровь хлынула у него из носа. Тайное стало явным. Его уложили в кровать. Я заглянул к нему, потом мы с Хемой устроились за обеденным столом. Заплаканная Алмаз подала чай.

– Пожалуй, правильно, что он ничего мне не сказал, – проговорила Хема. Глаза у нее тоже были красные. – Сделать-то все равно ничего нельзя. Он старался показать мне себя с лучшей стороны. Я ни о чем не знала, и мне с ним было так хорошо. – Она повертела на пальце кольцо с бриллиантом, которое он ей подарил, когда они в последний раз продляли брачный договор. – Если бы я знала… может, мы с ним поехали бы в Америку. Я его спрашивала. Он сказал, что лучше останется здесь. Первое, что он видит утром, это я, и ничего ему больше не надо. Он так и остался романтиком. Забавно, но пару месяцев назад я почувствовала: все слишком уж хорошо, непременно случится какая-нибудь беда. Знаки были у меня перед глазами. Но я предпочитала их не видеть.

– Как и я, – вздохнул я.

Алмаз рыдала на кухне, плачущий Гебре размахивал Библией, раскачивался и декламировал библейские стихи, стараясь ее успокоить. Я вошел в кухню. При моем появлении Гебре сказал:

– Мы должны поститься за здравие его. Одной молитвы недостаточно.

Алмаз согласно закивала и, хоть и позволила мне ее обнять, прошептала запальчиво:

– Мы недостаточно молились. Вот почему нас постигло несчастье.

– Ты не видел Шиву? – спросил я Гебре.

– Его весь день не было, но сейчас он в мастерской, наверное.

К сараю мы с ним отправились вместе.

– Свиток с собой? – спросил Гебре, имея в виду лоскут бараньей кожи, на котором он изобразил глаз, восьмиконечную звезду, кольцо и королеву и красивым почерком переписал стих. Лоскут этот он туго скатал и втиснул в гильзу от патрона. На металлической оболочке Гебре нацарапал крест и мое имя.

– Да, он всегда со мной, – ответил я. Талисман я носил в портфеле.

– Если бы я сделал такой же доктору Гхошу, беда, наверное, обошла бы нас стороной.

Мой глубоко верующий друг восхищал меня. Стать священником в Эфиопии довольно просто. Архиепископу в Аддис-Абебе достаточно дохнуть в мешок, который потом привозят в провинции и открывают на церковном дворе при большом скоплении народа. Таким образом в сан посвящаются сотни людей. Чем больше священников, тем лучше – такова точка зрения эфиопской православной церкви.

Но тысячи и тысячи служителей культа – это чересчур, по мнению богобоязненных людей вроде Алмаз. Среди них немало пьяниц и вымогателей, для которых священство не более чем средство избежать голода, а при случае и удовлетворить прочие свои аппетиты. Последний негодяй, облеченный в сан, вправе сунуть ей под нос свой крест для четырехкратного поцелуя. Как-то она попалась мне расстроенная, одежда в беспорядке. Оказалось, она еле отбилась зонтиком от возжелавшего ее священника, хорошо, прохожие подсобили.

– Мэрион, когда я буду умирать, отправляйся на Мерка-то и приведи двух священников. Хоть умру, как Христос, по разбойнику с каждой стороны.

Но Гебре был не такой. По мнению Алмаз, он творил богоугодные дела: часами не отрывался от молитвенника, опираясь на молитвенный посох и не выпуская из рук четок. Даже когда он снимал облачение – косил траву, отправлялся куда-нибудь с поручением, стоял на страже у ворот, – тюрбан неизменно был на нем, а губы шевелились в молитве.

– Сделай Гхошу свиток, – попросил я Гебре. – С верой. Может быть, еще не поздно.

Шива только что вернулся. Я целую вечность не был в сарае, и беспорядок поразил меня: пол был усеян частями моторов и электроарматурой; узкая дорожка вела к тому месту, где среди кусков металла стояло сварочное оборудование; вдоль стен тянулись металлические стеллажи; с потолка свисали инструменты. На верстаке возвышалась гора книг и бумаг, за которыми Шиву было не видно. Я направился к нему. Он набрасывал чертеж какого-то каркаса – части приспособления, которое обеспечит лучший доступ к фистуле. Отложив карандаш, Шива выслушал меня. О случившемся он ничего не знал. Я рассказал ему правду о болезни Гхоша.