Глава восьмая

Куренной атаман уманцев Терентий Копыто сидел на скамье перед куренем пасмурней самой грозовой тучи и нещадно дымил длинной трубкой. Время от времени сплевывая горькую слюну в горку пыли, которую мимоходом нагреб возле себя босыми ступнями. Ни для кого не было секретом, что Копыто души не чаял в Непийводе и, где только мог, ставил умелого запорожца в пример всем новикам. Вот и грустил атаман, все больше впадая в тоску и уныние от понимания собственного бессилия. Попал бы товарищ в плен, атаман из кожи б вывернулся, а придумал, как его из неволи вызволить. Но против общества и закона не попрешь…

— Челом тебе, батька! — поклонился куренному Куница.

— И тебе не хворать, сынаш… — тяжело взглянул на молодого казака Копыто. — Давненько тебя на Низу не было видно. С чем пожаловал? Товарищей проведать, или службу нести?

— Отца ищу…

— Отца? — переспросил куренной. — Так, говорили мне: погиб Тимофей… Или нет? Неужто брехали?

— Вот я и хотел подробнее расспросить обо всем Непийводу. Ведь это он, в том последнем для отца бою был с ним рядом.

— О-хо-хо… — вздохнул Терентий Копыто. — Натворил делов наш Иван. Боюсь, что теперь уж только на том свете поговорить с ним удастся. Как он мог? Как он мог?.. А все проклятый хмель! Скольких братчиков сгубил ни за понюх табака. Стерегись зеленого змея, Тарас, пуще бабы стерегись.

— Погодите, батька Терентий, хоронить Ивана. Не виновен он в убийстве Остапа Несмачного.

— А я разве говорю, что виновен? Все горилка треклятая… Небось, померещилось что-то с пьяных глаз, вот и ткнул ножом. Только для казацкого закона это ничего не значит. И платить за глупость самым дорогим придется. Жизнь за жизнь…

— Да погодите вы! Кто о чем, а вшивый о бане! — Тарас от волнения забыл о почтительности, за что тут же получил чубуком люльки по лбу. — Ой! Простите, батька… Оговорился я. Но невиновен Непийвода! Совсем не виноват! Не убивал Иван Остапа! И близко его там не было! Другого убивца искать надо!

— Понимаю, — сочувственно кивнул куренной. — Мне тоже не верится… Но, ничего не попишешь, все на Непийводу указывает. Не отстоять нам, хлопче, Ивана…

— Ну, и зачем ты меня сюда притащил, ирод окаянный? — густым басом, словно в пустую бочку, загудел рядом отец Никифор. — Где горит? Кого тут спасать надобно?

— Отпели уже? — увидев одного из кошевых попов, угрюмо спросил атаман. — Значит, скоро казнь…

— Нет еще… — проворчал отец Никифор. — Вот, халамыдник, прибежал в церковь, уцепился в рясу и потащил меня сюда. И ничего толком объяснить не может. Талдычит лишь, что спасать кого-то надо. Сейчас же говори толком, харцыз, не то прокляну, Христом Богом клянусь!

— Его спрашивайте… — Цыпочка облегченно ткнул пальцем в Куницу и отступил в сторонку. — Он лучше скажет…

Теперь на Тараса уставились оба — куренной и поп.

— Я могу доказать, что Непийвода не виновен. Остапа убил кто-то другой… — Куница говорил медленно, стараясь веско произносить каждое слово, чтобы смысл сказанного быстрее дошел до сознания священника и атамана. И, похоже, достиг цели. Некоторое время оба задумчиво молчали, потом переглянулись и, не сговариваясь, одновременно отрицательно мотнули головами.

— Старый Карпо не мог ошибиться, — промолвил отец Никифор. — Он каждого казака в Сечи по шагам узнает. А уж Иванов серебряный перезвон и подавно ни с чем не спутать. Кстати, а чего это ты его сапоги под мышкой носишь?

— Так, чтоб перезвон послушать… — невнятно буркнул Куница. — У вас, батька Терентий, с Иваном, кажись, один размер ноги. Не хотите примерить?

— С ума сошел, сучий потрох?! — мигом вскочил атаман со скамьи? — Ты что мне суешь?! Запорю!

И так страшен он был в своем гневе, что даже отец Никифор отшатнулся, но быстро пришел в себя и шагнул между куренным и молодым казаком.

— Угомонись, Терентий… Хлопец не дурного отца сын, чтоб подобную гнусность тебе предлагать. Ведь по глазам видно — задумал что-то.

— Все равно не стану… — немного успокаиваясь, проворчал атаман.

— А и не надо. У меня нога тоже не из маленьких…

С этими словами поп взял из рук Тараса один сапог и попытался в него обуться.

— Не лезет… — пробормотал удивленно. — Странно. А с виду, вроде должны быть впору.

Отец Никифор приложил подошву к ступне и опять хмыкнул.

— Ну да. Вот же, самое оно — мой размер. Даже с запасом. Дай-ка другой примерить…

К тому времени куренной немного остыл и стал с интересом приглядываться к действиям попа. И когда тот не смог и второй сапог натянуть, протянул руку:

— Попробую…

Но и у него ничего не вышло.

— Быть того не может, — удивился Копыто. — Мы же с Иваном не один раз, бывало, сапогами менялись.

— Ну, вьюнош востроглазый, — обратился к Кунице поп. — Теперь расскажешь, в чем секрет?

Вместо ответа Тарас сунул руку в голенище, немного пошуровал пальцами внутри сапога и вытащил оттуда какой-то подковообразный серый комок.

— Что это? — протянул ладонь отец Никифор, а куренной сам полез во второй сапог.

— О, и тут тоже самое есть! — воскликнул немного погодя, вытаскивая наружу странную находку. — Что это такое?

— Хлебный мякиш… — ответил поп, к тому времени успевший рассмотреть непонятную подкову, задумчиво поглядывая на Куницу. — Хитро… Как догадался?

— Иван сильно хромал на обе ноги и жаловался, что сапоги жмут…

— Верно, — кивнул головой священник. — Я тоже слышал. Да только внимания не обратил. Как-то не до того было.

— О чем это вы? — вмешался куренной атаман. — Говорите внятно.

— Видишь ли, Терентий… — степенно оглаживая бороду, промолвил отец Никифор, — этот хлопец сумел узреть то, что не только мы с тобой, но и все Товарищество проглядело. А потому приговорило совершенно невиновного человека, не только к смертной, но и позорной казни. Вот оно как получается. Не Ивана слепой Карпо признал, а только его сапоги… Которые, пока пьяный Непийвода в корчме валялся, кто-то другой носил. А что был тот человек Ивана пожиже, то пришлось ему, чтоб обувка на ноге не болталась, подложку сделать.

— Но почему из хлеба?

— Торопился убивец. Опасался, что Иван очнется раньше и пропажу заметит. А чего в корчме всегда под рукой в достатке? То-то же. Но именно спешка, благодаря сметливости Куницы, каина этого и подвела. Когда бандурист гвалт поднял, он, надевая сапоги на Непийводу обратно, впопыхах о мякише позабыл.

— Складно выходит… Но что-то не слишком убедительно.

— Отчего же. Вот ты стал бы совать себе в обувку, которая как раз по ноге, что-то существенно уменьшающее ее размер? Так, чтоб ходить мешало. Глупо, правда?

— В общем, да… — согласился куренной. — А как все остальное? Нож, нательный крестик?

— А ты сам головой подумай… — усмехнулся отец Никифор. — Теперь, когда с сапогами разобрались, у меня словно полуда с глаз упала. Что нож… Поспрошаем у тех, кто в то время в корчме был, и я уверен, обязательно отыщется казак, который припомнит, как Иван просил одолжить ему нож, так как свой задевал куда-то.

— Это, ладно. А крестик?

— Удивляюсь я тебе, Терентий… — осуждающе хмыкнул священник. — Ты же запорожец, а не деревенская баба. Часовых басурманских не раз собственноручно снимал. Вот и скажи мне, много ли тебе доводилось зреть врагов, которые, когда им одной рукой всаживают нож под левую лопатку, а другой зажимают рот… Крика же дед Карпо не слышал?! Так вот, многие ли исхитряются прожить достаточно долго, чтоб успеть повернуться лицом к врагу, вытащить у него из-под рубахи нательный крест и сорвать себе на память?

— Ни одного, — сморгнул атаман. — Ах, ты ж, дьявол, как же я сразу-то не сообразил? И впрямь пелена какая-то глаза застила. Так чего ж мы сидим? Надо бежать, Ивана освобождать!..

— Вот как раз теперь, торопиться незачем… — остановил его поп. — Ивану позорный столб только на пользу пойдет. Совсем к старости сопьется, если не опомнится. Вот пусть и подумает как следует дурной своей головой…