Ангел вышел из–за стола. Вместе с Хетелем они поднялись в свои комнаты и принялись рассортировывать добытые документы. Большую папку (разные секретные бумаги главного управления имперской безопасности, не имеющие для них никакой ценности и только дающие повод для шума в левой прессе), положили в портфель, чтобы потом сжечь в горах.

Ангел незаметно ощупал внутренний карман пиджака (ночью, убедившись, что Хетель спит, он встал и, захватив с собой небольшую пачку документов, вышел в туалет, отобрал при слабом свете лампочки листок, положил его в конверт). Сейчас, вдруг словно вспомнив что–то, остановил Хетеля:

— Две минутки, Вольфганг, я только напишу несколько строк домой.

Присел к столу и действительно написал несколько строк. Достал конверт и засунул в него письмо. Написав адрес, заклеил, подержал так, чтобы Хетель убедился — письмо на самом деле домой. Затем завернул в газету небольшую пачку документов и положил ее в карман. Хетель смотрел на него настороженно.

— Я знаю нескольких офицеров, значащихся в списках Кальтенбруннера…

— Что вы хотите этим сказать? — не отказал себе в удовольствии немного поиздеваться Ангел.

Хетель смутился.

— Ничего… Так, мы встречались… Теперь, возможно, я не узнал бы их…

Ангел смотрел на Хетеля и понимал, что волнует его. Обдумывал: можно было бы, конечно, отправить и Вольфганга туда, откуда никто не возвращается, но сумеет ли он один договориться с офицерами СС, которым доверена тайна шифров. Ведь даже высшее эсэсовское руководство не сомневается, что он, гауптштурмфюрер СС Франц Ангел, погиб. Нет, Хетель незаменим. Он уже намекнул, что согласен послать ко всем чертям Штайнбауэра, и только необходимо обдумать открывающиеся перспективы. Главное: дотянется ли до них рука Штайнбауэра? Пилота можно купить — он высадит их где–нибудь в горном районе Северной Италии. Там у Ангела есть еще старые друзья, которые помогали ему сбывать фальшивые фунты стерлингов. С их помощью они продадут золото и начнут разыскивать эсэсовцев, которым доверены составные части шифра.

Внизу послышались радостные восклицания — смеялась фрау Шварцвеллер, и какой–то человек отвечал ей. Ангел встал за дверью, вытянув из кармана пистолет.

— Посмотрите–ка, что там такое! — приказал Хетелю.

Хетель протянул руку.

— Дайте пистолет…

Ангел хотел было уже отдать, но передумал. Открыл дверь, прислушался, спрятал оружие.

— Только бы он не сунул свой нос в «пикап»… — заволновался Хетель.

— Будем следить.

— Надо сделать так, чтобы он не отлучался отсюда. Болтнет еще где–нибудь…

— Да, его приезд усложняет дело, — согласился Ангел. — Пойдем посмотрим, что это за щенок.

Ганс Шварцвеллер плескался возле умывальника во дворе, когда на крыльцо вышли Ангел и Хетель. Мать успела предупредить его, что сдала верхние комнаты. Ганс сразу заметил постояльцев, но почему–то смутился — был в одних трусах и сделал вид, что не заметил их. Продолжал умываться, будто ничего не случилось, но из–под руки незаметно еще раз глянул на постояльцев и упустил мыло в таз. Низко наклонился над тазом, вылавливая скользкий обмылок. Слава богу, что не встретился с ними глазами!

Сегодня утром Ганс купил «Фольксштимме» и по дороге успел просмотреть газету. На первой странице пария привлекли три портрета. Подпись под одним из них гласила, что это бывший штурмбаннфюрер СС Вольфганг Хетель. Фамилия будто знакомая, вначале не мог вспомнить — откуда, но потом вспомнил и обругал себя, что забыл даже на миг: об эсэсовском офицере Вольфганге Хетеле рассказывал покойный отец, и этот рассказ настолько поразил Ганса, что он мог повторить его слово в слово.

У отца собрались друзья. Говорили обо всем на свете, и неожиданно кто–то вспомнил, что читал в газете: бывший гитлеровский преступник Вольфганг Хетель вышел из тюрьмы и поселился в Альт–Аусзее. И тогда отец рассказал эту историю — все примолкли и слушали его, забыв о шнапсе и еде, а мать стояла в дверях и вытирала глаза концом фартука…

«Это было весной сорок пятого. Все знали, что война кончается, русские уже стояли на Одере, но здесь было еще много немцев, даже слишком много — все время по дорогам двигались колонны грузовиков, появились роскошные легковые машины, — не было и дня, чтобы я не увидел «хорх», «мерседес» или «опель–адмирал». Это означало: нашими местами заинтересовалось высокое начальство. По слухам, где–то в горах создают резиденцию для Гитлера и якобы сам рейхсфюрер СС Гиммлер уже здесь. Потом мы узнали, что это был не Гиммлер, а Кальтенбруннер, но какое это имело значение? Все равно эсэсовцы зверствовали: сгоняли людей с насиженных мест, мобилизовывали на работу, заставляли копать противотанковые рвы, сооружать блиндажи и разные укрытия. И везде висели приказы, распоряжения. И везде угроза: за невыполнение — смертная казнь.

Наша усадьба, как видите, стоит в стороне, но дошла очередь и до нас. Эльзу с отцом заставили выехать в двадцать четыре часа, а меня мобилизовали на строительство оборонных сооружений.

Копали противотанковые рвы в долине. Это была тяжелая, изнурительная работа, и к вечеру мы все валились от усталости. Да еще, как назло, зачастили холодные дожди со снегом, развезенная сотнями ног земля превратилась в жидкую грязь, в отдельных местах она доходила до колен, обувь у всех раскисла, начались болезни — представляете, как приходилось мне с моей болячкой, которую выкашливаю и по сей день?

Нас было немного более сотни — жителей окрестных мест, командовал нами унтершарфюрер СС Врук. Когда я вспоминаю эсэсовцев, все они представляются в образе этого Врука и еще одного, о котором, собственно говоря, и пойдет разговор. Но вначале о Вруке.

Представьте себе человека, довольно высокого и широкого в плечах, почти с квадратным лицом и маленькими глазками. Врук издевался над нами, как хотел. Мало того, что мы работали от зари до зари с коротким перерывом на обед, унтершарфюрер на протяжении дня отбирал десяток–полтора людей, которые, на его взгляд, плохо работали, и давал им дополнительное задание на вечер.

Один раз нас подняли раньше, чем всегда. Но чудеса: мы не услыхали вруковской ругани. Вначале обрадовались, решив, что он заболел или отбыл по делам. Но все оказалось значительно хуже. Нас построили прямоугольником. Подъехали машины, из нее вышли три офицера. Впереди — штурмбаннфюрер СС в выпуклых очках. Он остановился там, где прямоугольник прерывался, и сказал:

— Сегодня ночью в противотанковом рву убит унтершарфюрер СС Врук. Это сделал кто–то из вас. Преступник должен сейчас выйти из строя. Если он не согласится, будет расстрелян каждый десятый.

Все молчали, и слышно было, как дождь сечет по лужам.

Штурмбаннфюрер подождал немного и продолжал:

— Я даю вам три минуты.

Посмотрел на часы, обернулся к офицерам и о чем–то заговорил с ними.

Мы стояли, переступая с ноги на ногу, и тоже ждали. Я стоял справа от штурмбаннфюрера, совсем рядом с ним, смотрел, как засмеялся вдруг — удовлетворенно и самоуверенно. Только тогда до меня дошло сказанное им, и я пришел в ужас. Ведь расстреляют каждого десятого. Я незаметно скосил глаза и стал считать — я был десятый. Я пересчитывал дважды или трижды, но ошибки не было: я был десятый!

Не знаю, сколько времени прошло с того момента, как я стал считать, но вдруг до меня дошло, что я стою справа от штурмбаннфюрера, а считать, наверно, начнут с другой стороны. Нас же всех — сто семь (это я знал точно — получали хлеб и приварок каждый день на сто семь человек).

Итак, я уже не десятый.

Тогда я обрадовался. Потом мне стало стыдно и за испуг, и за последующую радость, мне стыдно за это и сейчас, я никому не говорил об этом, вам впервые, может, мне сейчас будет легче — все эти годы точил меня червячок и что–то лежало здесь, под сердцем, грязное и колючее: вспомню — и болит…

Но тогда я думал только об одном: откуда начнет считать штурмбаннфюрер?

Он повернулся к нам, поднес руку с часами чуть ли не к носу, резко опустил ее и произнес: