– Будь человеком, прибавь еще хоть ящик снарядов!

– Куда ж ще? Бильше ни войде в твою машину, товарищ младшой лейтенант.

– Не твоя, земляк, забота. Для снарядов всегда найдем местечко, – и Кульга добавил многозначительно: – Надо ж нам, земляк, дорогу пробиваты на ридну Вкраину, чи ни надо?

И артснабженец Колобродько, и командир танка Кульга хорошо знали, что части их ведут наступление далеко не на Украину, а в сторону древнего русского города Пскова, а там наверняка пойдут в Прибалтику. Тут, как говорится, и слепому видно. Но оба понимали, что, чем скорее добьются они успеха здесь, на своем участке фронта, тем легче будет в какой-то мере нашим войскам, которые ведут наступательные бои на юге, на Украине.

– Вот ты, Григорий, завсегда так. Все посверх нормы просишь. То горючего подбрось, то снарядов добавь… Прямо с ножом к сердцу пристаешь. Давай, и только! А у мэнэ ж душа не собачья, а чоловичья, хотя и на казенной военной службе, – сказал артснабженец и закончил коротким деловым тоном: – Хай буде по-твоему. Бери, Гриша, да поскорийше.

– Спасибо, батько!

Кульга легко подхватил тяжелый снарядный ящик и передал Илье Щетилину:

– Загружай скорее!

Темп наступления нарастал.

Прорвав оборону противника, далеко вклинившись в нее, наши войска продолжали расширять и углублять этот самый клин в направлении Пскова, преодолевая яростное сопротивление гитлеровцев. Танковый батальон капитана Шагина, обходя укрепленные районы, все дальше и дальше забирался в глубь вражеского тыла. Партизаны, хорошо знающие местность, помогали танкистам появляться в самых неожиданных для врагов местах.

…На рассвете танки Шагина внезапно ворвались в небольшую деревеньку. Окруженная с северной стороны полукольцом укреплений, сооруженных из бетона, бревен и земли, она считалась приличным тылом. Здесь, естественно, никак не ожидали появления русских танков, да еще с южной стороны, иными словами, со стороны глубокого тыла, со стороны Пскова, где расквартировался не только штаб армии, но и штаб группы армий «Норд».

Еще вчера вечером гитлеровцы чувствовали себя в Цапельке полными хозяевами. Офицеры местного гарнизона шумно отметили день рождения своего начальника, который к тому же получил накануне из рук самого генерал-фельдмаршала боевую награду – Железный крест за успешную борьбу, как сказано в приказе, «с бандитскими бандами партизан», а на самом деле за жестокое обращение с мирным населением, за массовые казни ни в чем не виновных людей, главным образом женщин, стариков и детей. Впрочем, прыщеватый двадцатипятилетний майор не был уж таким тупым и глупым солдафоном, как могло бы показаться. Он действовал с обдуманной жестокостью, стремясь очистить, как потом прочитали в его дневнике, «жизненное пространство от славянских и еврейских элементов для вечного счастливого торжества расы чистокровных арийцев, торжества великой Германской империи».

Но и сам на этом «жизненном пространстве» не смог удержаться.

Партизаны, те самые, за успешную борьбу с которыми он получил Железный крест, ворвались в Цапельку вместе с танкистами. В окна домов, где квартировали гитлеровцы, полетели гранаты. Уцелевшие офицеры рейха выскакивали с поднятыми руками и перекошенными от страха лицами. Влетела граната и в комнату, где спал после попойки прыщеватый майор. Он не слышал, как тонко дзинькнули разбитые стекла. Но взрыв оглушил его и сбросил с теплой кровати. Однако майор уцелел. Его спас дубовый стол. Граната взорвалась под ним, и он, словно щит, и принял на себя все осколки.

Перепуганный насмерть «очиститель жизненного пространства», мгновенно отрезвевший, пулей выскочил на улицу, на вьюжный морозный ветер, босиком и в тонком шелковом нижнем белье, забыв и меховую обувь, и мундир с новым орденом, и личное оружие. Только убежать ему далеко не удалось. Возмездие свершилось. Автоматная очередь настигла его. И майор рухнул лицом вниз, широко раскинув руки.

В пылу атаки никто не обратил внимания на убитого немца, выбежавшего под партизанские пули в нижнем белье. Не один он в тот яростный час нашел смерть под меткими пулями. Их было много. И солдат, и офицеров. А те, что уцелели, тряслись от мороза и жуткого страха, жались к стенам домов с поднятыми руками. Иные цепляли на палки нательные рубахи и размахивали ими наподобие белых флагов.

Все произошло быстро. Пальба прекратилась так же внезапно, как и началась. Только слышались в притихшей Цапельке выкрики команд, стоны раненых да рокот моторов. А через минуту, заслышав русскую речь, из подвалов, из землянок, вырытых на огородах, из ям, в которых еще недавно хранили картофель, из развалин стали выбираться уцелевшие жители. Что тут началось! И слезы, и крики радости, и рвущиеся из сердца слова благодарности…

– Наши пришли! Наши!!

Мальчишки, ошалелые от радости, носились как угорелые, лезли на танки, помогали собирать оружие, сновали среди партизан. Девушки и женщины, уцелевшие от угона в Германию, со слезами на глазах обнимали, целовали бойцов и партизан. Седая женщина в чиненых валенках, в старом легком пальтишке, в сбитом набок сером дырявом платке стояла на углу, держась за выступ стены, и осеняла крестным знамением и танкистов, и партизан, и боевые машины, шепча беззубым ртом слова молитвы.

Пленных тем временем группами и в одиночку сгоняли на площадь, где около кирпичного дома, бывшей конторы совхоза, на широкой потемневшей перекладине висели казненные. Их было пятеро. Седой щуплый старик с всклокоченной заледенелой бороденкой, запорошенной снегом, двое пожилых мужчин в промасленных железнодорожных спецовках, молодая рослая, полногрудая женщина и вихрастый мальчишка лет тринадцати. Все были босые, со следами пыток, с кровоподтеками на лицах. У женщины, почти обнаженной, на посинелом замерзшем теле темными длинными рубцами синели следы ударов, а на левой груди виднелись большие широкие раны. Выступившая алая кровь так и застыла темными рубиновыми капельками. У каждого висела на груди фанерка, на которой черными буквами было выведено: «Партизан». Старик и парнишка были свои, местные, а мужчины и девушка – никому не известные, поговаривали, что они разведчики, засланные из осажденного Ленинграда.

Пленные, стараясь не глядеть на казненных, отводили глаза, кучно топтались, жались друг к другу, чтобы хоть немного согреться. Над ними струился чуть заметный пар.

Капитан Шагин, расстелив на броне танка карту, водил по ней пальцем и что-то пояснял командиру партизанского отряда, человеку высокорослому, богатырского сложения, с русой подстриженной бородкой. Тот согласно кивал, а сам все искоса поглядывал на сани, в которые складывали трофейные немецкие винтовки, автоматы, тесаки. Отдельно клали гранаты с длинными деревянными ручками. Оружия в отряде маловато, а тут сразу столько привалило! Молодые партизаны, с автоматами на груди, весело переговаривались, толпились вокруг саней.

«Тридцатьчетверка» Кульги стояла чуть в стороне, на краю площади, возле кирпичных развалин. Галия, открыв люк, сухими глазами смотрела на повешенных. Они тихо качались под напором ветра. Галия еще не остыла от боя. Еще видела перед глазами вздыбленную разрывами землю, дым и пламя горящих бронетранспортеров, грузовиков, скрежет раздавленных пушек, бегущих, падающих вражеских солдат… И теперь перед нею чуть покачивались заледенелые трупы казненных. Мингашева закусила губу, чувствуя, как тает в груди радость победы, а на смену приходит горькое ощущение собственной вины, словно именно она запоздала, задержалась, прикатила на танке слишком поздно и не успела, не вызволила их. А они, наверное, ждали и надеялись до самого последнего мгновения. Редкие колючие снежинки падали на разгоряченное лицо Мингашевой и тут же таяли.

– Не успели, – грустно произнесла она.

Из-за развалин к площади торопливо бежала женщина, словно боялась опоздать. Без платка, русые волосы всклокочены, космами развевались у нее за спиной. Лицо у нее было какое-то странное, черное, костлявое и тяжелое, словно отлитое из чугуна, только глаза воспаленно, неестественно блестели. Она бежала широко, по-мужски, стремительно врезалась в толпу, и местные жители как-то спешно перед ней расступались.