Слушание дела Александры Рыбаковской велось в здании Старого Арсенала, на Литейной улице близ Литейного моста, и продолжалось уже третий день. Обвинение, представленное товарищем прокурора, советником юстиции Андреем Львовичем Морокиным, квалифицировало ее поведение, как преднамеренное убийство. В качестве мотива называлась Морокиным месть за высказанное Евгением Лейхфельдом намерение порвать с обвиняемой, оскорблявшее ее больное самолюбие. Защита в лице тридцатилетней знаменитости юридического мира северной столицы, Константина Константиновича Арсеньева, сына известного академика, настаивала на неумышленности действий Сашеньки и, стало быть, на несчастном случае.
Сама подсудимая отрицала виновность в умышленном убийстве. Впрочем, при открытии процесса Александра Рыбаковская сразу же заявила о частичном признании вины. Шаг этот, без сомнения, подсказан ей был умелым адвокатом и направлен был на то, чтобы вызвать сочувствие присяжных заседателей.
Позиции обвинения были так сильны, что представитель прессы молодой фельетонист Петр Шевырев, освещавший сию историю от самого ее начала до логического завершения, поинтересовался у известного мэтра в приватной беседе, отчего же это господин Арсеньев не испугался потерять репутацию и принял к защите такое безнадежное дело. Вопрос этот, как и многие другие, остался без должного ответа.
С самого начала, однако, защита повела себя весьма решительно. Господин Арсеньев, прекрасно подготовившись и глубоко ознакомившись с сим делом, избрал единственно разумную в его положении тактику. Вскрывая множество процессуальных нарушений, он попытался разбить фундамент обвинительного заключения. Идя по порядку следственного дела, он критиковал едва ли не каждый документ, едва ли не каждый шаг следствия. Господин Морокин только морщился да приговаривал: «Вам бы, крючкотворам, только бумажки правильно писать…».
Почему, спрашивал адвокат, так поздно допросили свидетелей?
Почему нет в деле постановления об аресте, коли обвинение утверждает, что госпожу Рыбаковскую арестовали?
Полицейские чины Розенберг и Станевич, вызванные для дачи показаний, под натиском адвоката вынуждены были признать, что никакого ареста они не производили и что, стало быть, Александра Рыбаковская сдалась полиции сама!
Много внимания уделил Константин Константинович разбору случая с посещением Сашенькой больницы, когда раненый инженер отказался встречаться с нею. Процитировав скорбный лист, из которого следовало, что Лейхфельда в тот день непрерывно лихорадило, защитник предположил, что инженер вряд ли мог разглядеть, кто к нему пришел, и что отказ в посещении истекал, скорее всего, от самого доктора Гейкинга, «в силу особенностей его характера».
Блестяще были проведены допросы свидетелей, которых Арсеньев разбил на две группы и противопоставил друг другу. Пристав Станевич, подчеркнуто отворачиваясь от обвиняемой, непримиримо утверждал, что «Лейхфельд прямо сказал об умышленном выстреле Александры». Жизнелюбивый доктор Герман не согласился с этим заявлением и сказал: «Было задано всего три вопроса, причем только один о том, как была нанесена рана. Лейхфельд ограничился ответом, что выстрел сделан не им, а Рыбаковской — и не более!». Сестра милосердия Мамошина и помощник станового пристава Кричевский дали показания, согласные с заявлением доктора Германа. Санитар Николаев поначалу подтверждал правоту слов станового пристава, но адвокат тут же уличил его во лжи, процитировав ему его собственные слова из протокола допроса, где Николаев говорил иначе, больше в духе слов доктора Германа. Одним словом, еще раз была доказана известная истина: в одной и той же фразе каждый услышит свое!
Наконец, Арсеньев совершенно справедливо упрекнул станового пристава Станевича в том, что тот, имея возможность, по своей нерасторопности не озаботился получить от потерпевшего письменных показаний! Теперь же выходило так, что следствие и представитель прокуратуры сводят счеты с обвиняемой, пытаясь прикрыть свои собственные ошибки! «Если бы Лейхфельд давал свои показания перед судебной властью или перед полицией формально, — заявил адвокат, завершая опрос свидетелей, — то весьма может быть, или даже скажу наверное, рассказ Лейхфельда представился бы совершенно в другом виде!».
Был объявлен перерыв, во время которого в буфете, в жарких кулуарных дебатах общепризнанно было, что обвинение наголову разбито! Не осталось в резерве свидетелей, которые могли бы сообщить что-то неотразимое об умышленности действий Сашеньки! Не осталось никаких невероятных улик, которые невозможно было бы поставить под сомнение. Да еще оружейный специалист Филиппов официально признал возможность срыва недовзведенного курка!
Все доводы обвинения были косвенны, наперед известны, и столь опытный оратор, как господин Арсеньев, мог их легко отвести.
Разумеется, присяжные пока хранили молчание, загадочные, как египетские сфинксы, но все чаще и сочувственнее становились их взгляды в сторону молчаливой поникшей Сашеньки, которую на слушание дела доставили прямо из тюремной больницы, где лежала она уже неделю с открывшимся кровохарканьем. Костя Кричевский молчаливой тенью ходил за своим именитым тезкой, предугадывая каждое его желание, готовый умереть за ее адвоката! Он был влюблен в него с того самого раннего утра, когда появился на пороге его квартиры, грязный, мокрый, озябший, смертельно усталый от бессонной ночи, проведенной на улицах, с невразумительной мольбой о помощи на посинелых губах.
Лишь товарищ прокурора господин Морокин не терял присутствия духа, тер бритую голову, искренне хвалил мастерство Арсеньева и приговаривал: