Я взял перстень и вгляделся в драгоценный камень.
— Что за дьявольщина! Смотри, Костя, рисунок какой-то.
Костя повернул камень, и вдруг он отделился вместе с золотым ободком короны, открыв печать с выгравированным рисунком. Летящий орел нес в когтях три сплетенные буквы замысловатого вензеля: “И.П.Б.”
— Ну и чудеса! — воскликнул Костя. — И перстень именной!
Ни одна буква не совпадала с именем землепроходца. Владелец перстня с именной печатью был, очевидно, человеком знатным. В XVII веке по имени и отчеству величали лишь бояр, воевод и царей.
В одинокой хижине у истоков Анюя нам досталась уникальная коллекция реликвий XVII века. Найденные вещи носили отпечаток не только глубокой старины, но роскоши и богатства…
ПРОЩАНИЕ
Походная жизнь полна неожиданностей. На Анюе мы искали оленьи пастбища, а нашли бесценные реликвии сибирских землепроходцев и превратились в археологов.
Но и поиски пастбищ увенчались успехом. Пересекая с вьючными оленями Главный водораздел, мы обнаружили в верховьях Анюя высокогорный узел, вздымавшийся к небу ребристыми вершинами.
Перед нами открылась благословенная страна нетронутых летних пастбищ. В широких корытообразных долинах ярко зеленели карликовые ивнячки, струились речки, полные прозрачной воды, там и тут блестели озера и голубоватые нетающие наледи.
Забираясь на вершины, оглядывая с птичьего полета высокогорные долины, мы убедились, что верховья Анюя вместят в летнее время целый оленеводческий совхоз!
Нас поразило обилие ягельников на склонах сопок. Можно было предполагать, что мы встретим в Анюйской тайге богатые ягельники.
Утром Костя и Геутваль проводили нас в плавание. На обветренных лицах друзей мелькнула тень тревоги, когда быстрые струи подхватили и понесли шаткий плот. У меня тоже сжалось сердце: Костя и Геутваль оставались с горсткой пастухов в безжалостной северной пустыне. Вырвутся ли они из ее объятий?
— Прощай, Геутваль! Крепче руль, старина!
На глазах девушки блестели слезы. Костя сбросил с плеча винчестер и пальнул вверх. Выстрелила и Геутваль.
Раскатисто откликнулось эхо. Ответить прощальным салютом мы не успели. Река круто повернула. Костя и Геутваль с дымящимися винчестерами скрылись за скалистым мысом с лысой вершиной…
Вцепившись в ослабевшие ремни, Илья стягивал мертвым узлом поклажу. Я всей тяжестью наваливался на рулевое бревно, удерживая на стрежне наш треугольный плот, похожий на полураспущенный веер.
Вокруг вздымались голые купола сопок. Анюй в этом месте стискивали каменные щеки, и взгорбившийся поток гнал плот с ошеломляющей быстротой. Сухие бревна почти не погружались в воду, и мы летели среди пенистых гребней точно на ковре-самолете.
— Смотри, девка машет, — невозмутимо сказал Илья.
Я обернулся. Рулевое бревно выскользнуло из рук. На лысой вершине скалистого мыса замерла Геутваль. Тонкая и стройная в своих лыжных брюках, резиновых сапожках и белой кофточке, она подняла над головой руки и взмахивала ладонями, точно птица крыльями. Черные волосы ее разметал ветер. Я схватил винчестер и выпалил в воздух. Геутваль вытянулась на носках, словно хотела взлететь над рекой белокрылой чайкой.
Размахивая штормовкой, отвечаю ей до тех пор, пока высокий лесистый мыс не заслонил девушку. “Словно Кожаный Чулок, — невольно подумал я, — устраиваю чужое счастье, а сам ухожу неизвестно куда. Как перекати-поле…”
Замечу мимоходом, что облик Геутваль совершенно переменился. Мы с Костей сшили ей из синей байки отличный спортивный костюм: Костя скроил лыжные брючки, а я смастерил спортивную курточку. У нас нашлись маленькие резиновые сапожки, и Геутваль стала совершенно неотразимой. Плутовка это понимала и носилась в своем костюмчике с необыкновенной природной грацией.
Это была первая девушка Центральной Чукотки, сбросившая шкуры и облачившаяся в современный наряд…
Полдня мы мчались вниз по Анюю без всяких приключений. Полая вода доверху наполнила русло, скрывая мели и перекаты. Не застигла врасплох и быстрина в скалистом проходе. Землепроходец разрисовал на своей карте “щеки” и прижимы, сдавливающие долину Анюя, и вязью написал: “Быстер матерая вода”.
Колымчане до сих пор называют матерой водой глубокие, удобные для плавания места. Поэтому, не опасаясь порогов, мы вошли в быстрину и теперь неслись сломя голову у подножия каменной стены. С высоты скал наш плот, вероятно, казался спичечной коробкой, а люди, примостившиеся на нем, муравьишками.
Продовольствие, спальные мешки, путевое снаряжение Илья завернул в палатку и притянул арканами к бревнам.
Бесценные реликвии плавания Дежнева, добытые в хижине землепроходца, я сложил в рюкзак и надел его на себя. Золотой перстень с рубином красовался на моем исцарапанном пальце. Фрагменты грамоты и чертежную роспись Анюя спрятал в планшетку, накрепко зашил просмоленной бечевой и сунул за пазуху. В любую минуту можно было вытащить сумку — полюбоваться сквозь прозрачный целлофан редкой грамотой или посмотреть путеводный чертеж.
Илья восседал на вьюке, невозмутимо покуривая костяную трубочку. Меня восхищало спокойствие старого охотника. Коренные жители Севера не умеют плавать, и любая передряга в стремительном потоке Анюя могла обернуться для него трагически.
Приплясывая у рулевого бревна, я чувствовал себя заправским плотогоном. Впрочем, треугольный плот не особенно нуждался в управлении, он великолепно держался на самой стремнине.
Внезапно речная долина расширилась. Русло разветвлялось здесь на несколько проток. Желтоватые песчаные острова заросли ивняками. Клейкие листочки совсем распустились, рощи как бы окутались зеленоватым облаком, источая душистый запах, нежный и горьковатый.
Теперь я внимательно рассматривал чертеж Анюя. Выполнили его добросовестно, и спустя три столетия этот труд приносил практическую пользу.
На своей карте землепроходец у крутого поворота Анюя черточками обозначил несколько порогов, рядом нарисовал крест. Вероятно, тут ждали нас основные неприятности. Известно, что в прошлом сибиряки у опасных порогов воздвигали рубленые кресты, вручая свою судьбу провидению. Течение влекло нас с большой скоростью. Часа через два плот должен был подойти к Крестовым порогам.
Дальше землепроходец отметил еще три переката: Шивер, Долгий перекат, Гремячий. Крестов возле них на карте не было. Видно, быстрины были полегче.
В нижнем течении Анюя на чертеже красовались две неразборчивые надписи: у островерхой сопки, около круглого озера, в стороне от Анюя, и у виски — протоки, соединяющей озеро с Анюем. Прочесть их удалось с большим трудом.
“Серебряная гора” —значилось у нарисованной сопки “Курья” — называлась виска. Только сейчас мне представился важный смысл этих надписей. Ведь в грамоте тоже упоминалась Серебряная гора, но мы с Костей вначале не обратили внимания на странное название.
Я вытащил планшетку и прочел загадочные строки: “а Серебряная гора около Чюн-дона стоит, томарой руду отстреливают, а в дресьве серебро подбирают…”
— Послушай, Илья, где река Чюн-дон течет?
Эвен перестал сосать трубочку. В его глазах мелькнули знакомые смешливые искорки.
— Однако, с тобой верхом едем. Давно юкагир Анюй звали Чюн-дон, поняла?
— Анюй — Чюн-дон?!
Это было географическим откровением. Выходило, что мы плыли по реке, которая не раз упоминалась в челобитных землепроходцев, искавших неведомую Серебряную гору.
Эта загадочная история всегда манила исследователей. В архивах сохранилось несколько интереснейших челобитных. Землепроходцы, открывшие за несколько лет до Дежнева Индигирку и Алазею, сообщали, что на какой-то реке, впадающей в море восточнее Колымы, есть гора, “в утесе руда серебряная, а висит де из яру соплями. И те нелоские мужики от той серебряной руды сопли отстреливают томарами и стрелами, а инако де они нелоские мужики и с Камени серебро добывать не умеют”.
Сличая разные челобитные, историки пришли к выводу, что гора с самородным серебром, по-видимому, находится в долине реки Баранихи, впадающей в Полярное море, восточнее Колымы и верховьями сближающейся с Анюем. Геологи, изучавшие этот район, никакой Серебряной горы не обнаружили.