— Спасибо, что поверили мне, теперь я себя оправдаю.

Денис, набирая партизан в Городне для последнего боя с врагом, взял из тюрьмы добровольцев. В том числе и Кныра, просидевшего восемь месяцев с момента своего предательства.

Денис оттеснил его прочь с дороги.

— Не путайся ты под копытами, расшибу!

И Кныр убежал далеко в поле по сжатой колючей стерне, смеясь и скаля свои белые зубы.

Вот и мост.

— Во имя овса и сена! — перекрестился Душка.

— Эх, братишечки, мост видать! — крикнул Кныр и снова побежал, как борзая, рядом с Денисовым конем.

— Точи ножи, кусай сабли! — тараторил он, но, видно, стал волноваться боевым волнением. Ноздри его раздулись.

Видно, почуяв волнение всадников, приосанившихся на седлах, и лошади стали водить ушами и раздувать ноздри. Денис посмотрел мельком на Кныра, который опять что-то тараторил, но уже не слышал, о чем тот говорил. Заметил лишь возбужденное лицо его и тотчас же забыл о нем, мгновенно собранный и сосредоточенный для одного-единственного дела, вернее — для одного-единственного движения, нужного в эту минуту.

Он почувствовал себя как бы слитым из того же материала, из какого сделаны пулеметные ленты, перекрестившие его грудь.

«Пуля меня не возьмет!» — почему-то подумал Денис.

Он выхватил шашку и понесся на мост во весь карьер. Лишь только вступило на мост двести всадников, с другого конца, появившись из-под обрыва, внезапно вступило столько же неприятельских конников в желтых околышах — дроздовцы.

Задорный их командир в красной черкеске драл голову коня на мундштуках.

Весело ехали белые умирать, и на это задорное веселье их гневно прихмурились партизаны и разом остановились, Стали, будто кореньями впились в землю, не сшибешь. Хоть под ногами был мост, а не земля, силу земли в себе почуяли хлеборобы.

Денису передалась с запахом конского пота эта земляная сила, идущая за ним, он тяжело осел на коне.

Неожиданный переход от быстрого движения, с каким красные въехали на мост, к медленному, сдержанному ходу убийственно подействовал на неприятеля, который в азарте разлетелся и ожидал встретить такой же азарт противника.

Не доезжая трех последних саженей до места поединка, неприятель тоже остановился. Тогда Денис, уловив момент, поднял саблю и двинул свои сотни, рубясь направо и налево.

Он не оглядывался назад, и не слышал, и не видел, что там — за ним. Так и проехал он, рубясь, на тот конец моста. Только там обернулся Денис и увидел, что он один… Очнулся он, уже качаясь между конями на натянутой бурке, и спросил:

— Победили?

— А конечно! — отвечал Душка.

— А конечно! — отвечал Евтушенко.

— Что у меня порублено? — спрашивал Денис, пробуя пошевелиться.

— Не много чего порублено, а больше того потоптано, — отвечал Душка. — Да ты не сумлевайся, выходишься!

«НАЕШЬ КИЕВ!»

Старые богунские командиры — Кащеев, Коняев, Михута, Роговец — положили сами между собой не сдавать врагу больше ни одной позиции и поклялись в том именем Щорса перед бойцами.

И связались богунцы и новгород-северцы с таращанцами, с Кабулой, Калининым и Хомиченко, проделавшими после смерти батька Боженко обратный путь с не менее жестокими боями против галичан и белополя-ков— от Дубно и Проскурова до Новоград-Волынска.

Кабула пошел на Лесовщину, в тыл галичанам, и тут, соединившись с Кащеевым, ударили они со всей силой привычной скорости удара под Фасовой, разбили целую дивизию, выдвинутую заслоном от Житомира, и погнали другую дивизию — сичевиков — до местечка Чернихов.

А назавтра ударили и по этой дивизии и ворвались снова в Житомир. Странно было богунцам и таращанцам, что через день откуда ни возьмись подошла к Житомиру Сорок пятая дивизия. Каким путем шла она и где она скрывалась, не обнаруженная красными разведками Щорса, искавшими ее в течение месяца, — так и нельзя было толком понять. По-видимому, шла она от Бердичева, не давая о себе знать.

Приказ Миронова, опаздывавший на целые сутки и фиксировавший уже то, что богунцы с таращанцами выполнили по личной инициативе своих командиров, гласил: «С целью оказать содействие пробивающейся южной группе — богунской бригаде перейти в общее наступление на Житомир».

Очевидно, новому командованию армии было известно и ранее местонахождение Сорок пятой, Пятьдесят восьмой и Сорок седьмой дивизий. Но почему же в прежних приказах эти дивизии не фигурировали вовсе, а тут вдруг появились на сцену?

Для настороженных по отношению к новому командованию богунских командиров это казалось странным. Однако же соединение с вновь прибывшими дивизиями, казалось, облегчало положение.

Противник, выбитый богунцами из Житомира, закрепился по реке Тетерев. Первый Богунский полк получил приказание выбить противника из укрепленных позиций и выйти на линию реки Гуйва.

Киев в это время был занят Деникиным.

Празднование годовщины рождения Богунского полка в первых числах сентября застало богунцев в Житомире. В театре была объявлена новая постановка той самой труппы, которая отдала себя некогда, после смерти батька Боженко и надругания над ним пилсудчиков, в распоряжение дивизии. Но спектакль не мог состояться, потому что богунцы были в этот день в таком боевом настроении, что, придя в театр, заявили своим командирам:

— Не тешьте нас, как маленьких детей! Не такое время, чтобы всякие сцены смотреть. Подымай занавес и объявляй митинг. Нас беспокоит судьба нашей родины, и мы помним завет Шорса: «Не успокаиваться до победы!» Даешь поход на Киев! — вот девиз нашей годовщины.

— Ни одного часу не останавливаться в преследовании врага, стремящегося отнять у нас завоеванную революцией свободу. Непреклонно преследовать его до победного конца. Так завещал нам наш дорогой, любимый командир Щорс. А что же теперь получается? Все, что мы завоевали в своем героическом походе — движением вперед, враг отнимает у нас за спиной. Мы отвоевали семь месяцев тому назад свою родную столицу Киев и освободили Заднепровье чуть не до самых Карпат, а пока мы здесь боремся с Петлюрой, там сдали Киев другому врагу — Деникину… Я не могу говорить, товарищи, у меня спирает дыхание в груди и слезы подступают к глотке, — говорил Кащеев.

— Щорс — наше знамя, и все, что говорил он и что завещал нам, мы должны выполнять и выполним, либо умрем все до единого, — иначе мы не вправе будем называться богунцами! — говорил Роговец.

— Ту территорию, которую прошли под командой наших славных командиров, Щорса и Боженко, мы не уступим врагу! — говорил Коняев.

— Киев взят Деникиным. Заберем его обратно немедленно, иначе мы не богунцы! Кащеев, Коняев, Роговец, Михута! Ведите нас на Киев! — кричали им бойцы.

Вслед за бойцами опять выступили командиры. Они сказали:

— Спасибо вам, товарищи бойцы, за то, что вы держите слово перед Щорсом. Вот и видно, что не умерли наши красные любимые герои — Щорс и Боженко! Их живые, клокочущие сердца колотятся в нашей груди, их ясные, смелые мысли живут в нас, подымаясь лютым гневом. Так продолжается жизнь героев и после их смерти. Так в борьбе живет родина, хоть и ежедневно несет она великие человеческие жертвы, потому что на место погибших героев родит она постоянно со щедростью десятки других, их сменяющих. Так живет История! Спасибо вам, бойцы и товарищи! Мы сами дали такое же слово, и наши мысли и желания сошлись, а командование использует нашу боевую волю и пошлет нас на Киев. И Киев мы возьмем у неприятеля и вернем родине ее вековую столицу, хотя бы и стоило это всех наших жизней!

Заиграли траурный марш по Щорсу и Боженко, и спели «Интернационал», и выбросили знамя с надписью: «Даешь Киев!»

С образом Щорса перед глазами двинулись назавтра богунцы вперед — на Киев.

ЗАХАРИЙ КОЛБАСА

— А как ты думаешь, Захарка, — без орудия нам Киева вроде не взять? — говорил пулеметчик Касьян Левкович своему односельчанину, комроты Захарию Колбасе, поставившему себе задачу ворваться в Киев и занять нижнюю половину города до подхода полка.