Горация Уэбб Уэстон гордо выпрямила спину, вытерла тыльной стороной ладони глаза и запретила себе думать о грустных вещах. Она сказала стражнику:

— Будьте так любезны, расскажите мне о главнокомандующем.

— Он только что приехал, госпожа. Он очень большой человек, но я о нем ничего не знаю, кроме того, что его зовут Клапка и что он — мадьяр.

— Но зачем я ему понадобилась?

Стражник подмигнул.

— Он увидел, как вы гуляете с собакой, госпожа, и сказал, что вы — самый подходящий переводчик.

— Что ж, кроме перевода, он от меня ничего не добьется, — пробормотала Горация.

— Что?

— Ничего.

Они дошли до конца коридора и остановились перед тяжелой дубовой дверью. Стражник нерешительно постучал, и голос из-за двери произнес:

— Войдите.

Сперва Горация не увидела ничего, кроме комнаты с высоким круглым потолком, украшенной полковыми знаменами и головами оленей на стенах. Но затем клубы табачного дыма, наполнявшего комнату тяжелым духом, слегка рассеялись, и Горация заметила, что у письменного стола стоит стул с высокой спинкой, обращенной к двери. Под стулом виднелась пара грязных сапог, а сбоку — рука, которую украшал массивный золотой перстень с головой орла.

— Можете идти, — произнес по-венгерски бесцветный голос.

— Есть.

Стражник вскинул руку в коротком салюте, щелкнул каблуками и вышел, закрыв за собой дверь. Уходя, он многозначительно взглянул в глаза Горации.

Горация обнаружила, что кроме генерала в комнате находится еще и комендант крепости. Он выступил вперед из тени и спросил по-венгерски:

— Вы хотите, чтобы я тоже ушел, генерал Клапка?

— Нет, друг мой, в этом нет необходимости. Но я должен приветствовать английскую леди. Я совсем забыл о хороших манерах.

Стул повернулся, и перед Горацией предстал генерал в роскошном, хотя и слегка запыленном, алом мундире со сверкающими на груди медалями. Черные бакенбарды, усы и длинные черные волосы выдавали типичного венгерского аристократа.

Он поднялся, поклонился и произнес по-немецки:

— Я очень плохо говорю по-английски, мадам, но, как вы слышите, немецкий я вполне освоил. Возможно, вы, со своим знанием того и другого языка, поможете мне побеседовать с другими английскими военнопленными.

Какое счастье! Ему действительно нужен был только переводчик! Горация радостно улыбнулась ему, но тут же пожалела об этом: генерал подошел к ней совсем близко, и глаза его сверкнули.

— Ну, ну, — произнес он. — Вы — настоящая красавица. Вижу, что не буду скучать с вами в дороге.

— В дороге?

— Ну, конечно. Я не останусь здесь дольше, чем на двадцать четыре часа. Я на фронте, моя юная леди, и вам придется сопровождать меня — естественно, в качестве официального переводчика!

Комендант задохнулся от гнева, услышав, как Горация ответила по-английски, в первый раз за свою жизнь позволив себе крепкое выражение:

— Ни за что! Катитесь к чертовой матери!

Генерал приблизился к ней почти вплотную и взглянул ей прямо в глаза, чуть не касаясь ее лица.

— Мы отправимся к чертовой матери вместе, — прошептал он.

Это был Джекдо!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Под конец этой суровой зимы выпал густой снег, укутавший монашеским покрывалом первые цветы, дрожавшие на темной земле. Но потом снежинки стали таять, солнце выглянуло из-за туч и озарило мир теплыми розоватыми лучами. Расцвели подснежники и крокусы, овцы принесли потомство, а воды Дуная сбросили последние ледяные оковы и засверкали, словно глубокие синие озера Италии. Европа раскинулась под голубым небом привольно и беззаботно, как луг с цветущими фиалками. Все понимали: самые тяжелые испытания остались позади, пришла весна, а с ней — новая жизнь. Земля выжила в борьбе и возродилась.

Мистер Хикс поднялся рано утром и вышел прогуляться по парку с Полли и Энфусом. Энн, хорошенько укутавшись, тоже выбралась на свежий воздух с Идой Энн, но они погуляли всего несколько минут: Ида Энн все время ворчала из-за луж и грязи и никак не могла дождаться ланча. Впрочем, несмотря на все это, Ида Энн все же была счастлива: венская военная служба прислала письмо, в котором сообщалось, что ее сестра с мужем освобождены из плена, и Джон Джозеф снова сможет присоединиться к своему полку. Ида Энн все же не могла сосредоточиться на мыслях о Горации и Джоне Джозефе, поскольку в последние дни ее слишком мучила мысль о том, что о ней все забыли. Ведь ей исполнилось уже двадцать три года, а женихи не искали ее общества. Она проклинала Саттон на чем свет стоит. Конечно, кто потащится сюда, в такую глушь?!

Подобные мысли заставили ее глубоко вздохнуть и сказать:

— Как ты думаешь, мама, я могла бы поехать в Вену, к Горации? Говорят, что это самая веселая столица в Европе.

— Говорили, — ответила Энн, — но она побывала в руках революционеров, так что Бог знает, что там теперь происходит. Впрочем, когда окончится эта ужасная война, путешествие в Европу тебе не повредит. В австрийской армии много молодых англичан, и я уверена, что Джон Джозеф знаком со многими из них.

— Но когда же окончится война?

— Твой отчим говорит, что теперь это может произойти с минуты на минуту.

— Как странно, — проговорила Ида Энн, для вида сменив тему беседы, но, в сущности, продолжая прежнюю, — что у некоторых женщин бывает по три мужа, а других — ни одного.

— Ты говоришь о Фрэнсис?

— В этом нет ничего странного, — поджав губы, ответила ее мать. — Она знает, как угодить мужчине.

— Что ты имеешь в виду?

— Этого я тебе сказать не могу, — ответила Энн, памятуя о необходимости поддерживать строгую нравственность, вошедшую в моду в последнее время.

— Ну, хорошо, а почему я этого не умею? Я имею в виду — угодить мужчине?

Энн слегка смутилась и ответила:

— Нам уже пора возвращаться домой. Пойдем, моя дорогая. Ты проголодалась.

Но в глазах у Иды Энн осталось недовольное выражение, и она решила при случае обязательно спросить Кловереллу, что нужно делать, чтобы нравиться мужчинам. Ведь, в конце концов, раз мать не хочет с ней об этом говорить, пусть хоть кто-то объяснит ей, в чем состоит секрет.

Впрочем, когда они вернулись домой, внимание Иды Энн оказалось целиком поглощено другим письмом — от Горации.

«Дорогая мама, Элджернон и Ида Энн!

Как я рада, что могу наконец сообщить вам: мы с Джоном Джозефом вернулись в Вену! Столица выдержала тяжелые обстрелы артиллерии, но в целом почти не изменилась. Рассказать вам подробно о том, каким чудесным образом нам удалось освободиться, я не могу: ведь война еще не окончилась, и о таких вещах не положено говорить в письме. Но когда вы услышите эту историю, вам она очень понравится, а услышите вы ее сразу же, как только нам удастся приехать домой. Ах, как мне хочется домой!

Одним словом, мы оба чувствуем себя хорошо и очень счастливы, что вам не придется больше беспокоиться за нас. В понедельник мы отправляемся в полк и надеемся изо всех сил, что очень скоро проклятая война окончится и мы сможем устроить свою семейную жизнь.

С любовью, ваша Горация».

— Устроить семейную жизнь! — воскликнул Элджи. Энн многозначительно взглянула на него, потому что в глазах Иды Энн появился завистливый огонек. Но сердце ее переполняла радость. Энн очень любила внуков и хотела, чтобы их было больше. А после всех злоключений Горации ее мать особенно хотела увидеть наконец ее ребенка.

— Просто не могу дождаться, когда окончится война, — взволнованно произнесла Энн. — Ах, Элджи, как ты думаешь, когда же это, наконец, произойдет?

— В ближайшие полгода, дорогая. Я в этом убежден.

И он оказался прав. Однажды летним утром, когда вся семья собралась за завтраком в комнате, окна которой выходили в сад, Элджи развернул свежий номер «Таймс», прочистил горло и торжественно провозгласил:

— Послушайте вот это!

Графиня с дочерью выжидающе воззрились на него, и он продолжал:

— «Вена, 18 августа. Наш корреспондент сообщает, что состоятся торжества по случаю дня рождения императора (ему исполняется 19 лет) и что венгерскую войну можно считать практически оконченной».