Он истратил свою жизнь на фальшивку. Он оказался не разумнее того помешанного императора, с которым играл в войну. Зная наверняка, что ему нужно предпринять, Джон Джозеф вскочил в кэб, все еще стоявший у церковных ворот, и велел отвезти его на станцию в Уокинг.

Теплым днем, сменившим апрельское утро, Горация шла со своей семьей обратно на Дьюк-стрит, едва прислушиваясь к беседе матери и отчима, обсуждавших с растущим энтузиазмом возможность приобретения особняка в Суррее, о проклятии которого некогда рассказывал ей Джон Джозеф. Но Горри была не в состоянии на чем-то сосредоточиться — ни на возбужденной дискуссии, ни на голубизне весеннего неба, ни на детишках, игравших в парке, ни на военных, блиставших ало-золотыми мундирами. Она могла думать только об одном вполне конкретном военном. Мужчина, покоривший ее сердечко, вернулся в Англию.

Горация знала наверняка — и без всякого ясновидения, что он приедет к ней. Она чувствовала, что у нее еще есть шанс завоевать его любовь: ведь если бы он обручился или полюбил другую женщину, Кэролайн обязательно сказала бы ей об этом. И эти мысли переполняли ее таким счастьем, такой надеждой, что она вбежала в дом впереди всех, не обращая внимания на дворецкого, и ринулась в приемную, не заметив даже визитной карточки, лежавшей в зале на серебряном подносе.

Джон Джозеф, очень корректный и подтянутый, сжимая в руках эфес шпаги, уже сидел в приемной, и это явилось для Горации самым большим потрясением за всю ее жизнь, — не вызвав, впрочем, у остальных особого удивления. Он поднялся и поклонился Горации, глядя на нее такими глазами, словно видел ее первый раз в жизни.

— Леди Горация, — произнес он. — Я проходил мимо вашего дома и подумал, что могу нанести вам визит.

Ложь была совершенно прозрачной, а правда читалась в его глазах без всякого труда.

— О! — воскликнула Горация, чувствуя себя совершенной дурочкой. — О! Боже мой, я не могу поверить, что прошло целых пять лет. Вы совершенно не изменились.

— А вы изменились, — сказал он. — Я не мог себе представить, что вы способны стать еще красивее… но я ошибался.

Наступила тишина. Джон Джозеф и Горация впервые взглянули друг на друга открыто. Перед Горацией стоял грустный молодой человек, которому довелось в своей жизни вынести много горя. Но в его лице читалась решимость. Джон Джозеф смотрел на Горри особым взглядом, который она никогда раньше у него не замечала. И этот взгляд взволновал ее до глубины души без всяких слов.

Он же видел красавицу — поистине редкостную красавицу. Ее красота светилась изнутри, из самого сердца. Ведь Горация унаследовала самые лучшие черты Уолдгрейвов — отвагу, пренебрежение к условностям, отвращение к лицемерию. Она превратилась в необыкновенную женщину, способную на исключительную преданность тому, кого любит, и, с другой стороны, ни за что не ставшую бы даже говорить с тем, кто ей не по душе.

Пауза затянулась, но в конце концов Джон Джозеф смог вымолвить:

— Вы ведь знаете, зачем я пришел к вам?

Горация сняла шляпку и бросила ее на стул. Не отвечая на его вопрос прямо, она сказала:

— Я не думала, что это произойдет именно так. Мне казалось, вы будете за мной ухаживать или даже станете моим возлюбленным.

— У меня нет времени, — откровенно ответил Джон Джозеф. — Я пробуду в Англии всего восемь недель — и то лишь благодаря тому, что пять лет прослужил без отпуска.

За окном раздавались веселые трели дрозда.

— Это не очень-то романтично, — сказала Горация и внезапно рассмеялась. Солнце сияло вовсю, и Джон Джозеф тоже не сдержал улыбки.

— Вот негодница, — произнес он. — Нисколько не изменилась.

— Почему ты не опустился на одно колено? — спросила она. — Я же становилась!

В зале послышались шаги дворецкого. Он отпер дверь леди Уолдгрейв, мистеру Хиксу и Иде Энн.

— Можно мне пригласить тебя сегодня на обед? — не пошевелившись, спросил Джон Джозеф. — Наверное, твоя мама тебе позволит: ведь мы собираемся пожениться.

— Это, — произнесла Горация, — самое ужасное предложение из всех, которые мне доводилось слышать. Очень хочется ответить «нет»… и мне остается лишь проклинать себя за то, что я люблю тебя так сильно.

Эти слова тронули Джона Джозефа, и он почувствовал, насколько ненормальна такая ситуация.

— Ты любишь меня? — спросил он. — Правда? Очень?

— Ты знаешь, что да. Я бы умерла в бою за тебя.

От этих слов у Джона Джозефа пробежал мороз по коже: он внезапно очень живо припомнил свой детский сон.

— А ты меня любишь? — спросила она.

Джон Джозеф глядел на нее и понимал, что не любит ее, что самое большее, на что он способен, — это самообман. Ведь он двенадцать лет страдал из-за Маргарет — и лишь для того, чтобы ощутить на губах вкус холодного пепла перегоревшей страсти. Теперь-то он понимал, что такое огромное чувство, как любовь, ему не по силам.

Он раздумывал, что же ответить, и спасло его только то, что в эту секунду распахнулась дверь, и на пороге появилась вдовствующая графиня. Она удивленно воззрилась на него. Джон Джозеф, желая упредить возможную колкость, щелкнул каблуками и церемонно поклонился.

— Мадам, — произнес он, — я пришел засвидетельствовать свое почтение леди Горации. Я хотел бы поговорить лично с вами и мистером Хиксом.

— О, Небо! — воскликнула Энн, совершенно сбитая с толку. — Вы что, хотите сделать моей дочери предложение?

Джон Джозеф слегка удивился такой прямоте, но ответил:

— Да, леди Уолдгрейв.

— Ну, слава тебе Господи, — облегченно вздохнула Энн. — Эта маленькая бестия скучала о вас пять лет. Я уж было подумала, что она останется в старых девах.

Вот такими словами ознаменовалось обручение Джона Джозефа Уэбб Уэстона с леди Горацией Уолдгрейв.

Вечером им позволили прогуляться вдвоем, вопреки строгому правилу, запрещавшему оставлять жениха и невесту наедине друг с другом. Мистер Хикс, пришедший от намечавшейся свадьбы в большой восторг, откупорил бутылку шампанского и одолжил Джону Джозефу и Горации свой самый лучший экипаж. Им было разрешено отправиться в театр, а после — пообедать, с тем условием, чтобы Горация вернулась домой до полуночи. В свете происходящего Джон Джозеф счел свое положение вполне удовлетворительным.

— Единственное, чего они боятся, — это что я превращусь в тыкву, как только пробьет полночь, — со смехом воскликнула Горация, откидываясь на плюшевую спинку сиденья карсты.

— А ты что, собираешься это проделать?

— Может быть.

В этот момент ее профиль осветился уличным фонарем, и Джон Джозеф окончательно понял всю прелесть своего нового положения.

— Ты восхитительна, Горация, — сказал он и прижал ее пальцы к губам.

В этот вечер она была в светло-зеленом платье, подчеркивавшем прелесть ее высокой груди. При каждом движении ее кожа и волосы источали мускусный аромат, который действовал на Джона Джозефа очень возбуждающе. Он обнял ее за талию, прикоснувшись на мгновение другой рукой к груди.

— Я невинна, — прошептала она в темноте, — совсем.

— Я на это надеялся.

— Не думай, что ты такой догадливый, — осадила его Горация. — Просто никто еще не просил меня об этом… впрочем, у меня не было никакой возможности. Мои братья… бедняжки… — Она замолкла на мгновение, но потом продолжала обычным тоном: — Они-то развлекались вовсю, но за нами, девочками, следили в оба, как за королевскими алмазами.

— Так и должно быть.

Джон Джозеф был ужасно горд и доволен собой, он слегка улыбнулся. Горация оттолкнула его локтем.

— Я не уверена, что мы подходим друг другу, — сказала она.

— Горри, я тебя дразню. Недотрога мне не нужна, иначе как мы сможем жить в чужой стране на службе у чужого императора? — Подумав еще немного, он добавил: — Ты говоришь по-немецки?

— Не знаю ни слова… но быстро научусь, — она помолчала и спросила: — Ты ведь не оставишь меня, когда пойдешь на фронт?

— Сейчас нет никакого фронта, нет войны. Но в гарнизоне ты будешь вместе со мной, если захочешь. Просто большинство жен военных предпочитают оставаться в Вене — там магазины, театры, Иоганн Штраус…