— Бросай все это. Мы отправляемся в экспедицию.
— Куда? — смеюсь я.
— Сядем на паром и поедем на острова. Будем искать сокровища.
Я тут же соглашаюсь — перспектива путешествия по воде всегда приводит меня в чисто детский восторг. К тому же я еще ни разу не была на Леренских островах.
— А какое сокровище?
— Увидишь. Сначала сплаваем на дальний остров, потом вернемся на ближний, там поедим и успеем домой еще до темноты.
Мы покупаем билеты в маленькой кассе, приютившейся у конторы капитана порта, и в ожидании парома идем прогуляться по пирсу. На самой дальней его точке мы останавливаемся и смотрим на высокую башню Сюке, вокруг которой располагается старый город. Когда-то на этом месте стояла небольшая рыбацкая деревушка Кануа, что означает «камышовая гавань». Здесь и правда не было ничего, кроме зарослей камыша да заболоченного берега. Глядя на сегодняшние Канны, в это трудно поверить. С моря дует легкий бриз, и вдоль линии берега неслышно покачивается целое ожерелье из белоснежных яхт.
— Кому они принадлежат? — задаю я вслух вопрос, который уже давно интересует меня. Я даже не представляю, сколько миллионов должно быть у человека, чтобы он мог позволить себе такую великолепную игрушку. Некоторые из них длиннее железнодорожного вагона и стоят наверняка больше, чем средний служащий зарабатывает за всю жизнь.
— В основном иностранцам. И, конечно, здесь крутится немало грязных денег. Одному из бывших мэров Ниццы даже пришлось уехать в Уругвай.
— Почему?
— Потому что во Франции его арестовали бы за взятки и уклонение от налогов. Он присвоил большую часть денег, выделенных на благоустройство Ниццы, и перевел их в Южную Америку. Видимо, копил на старость.
— Ну конечно! Я же помню! Его звали Жак Медесен. Его ведь, кажется, в конце концов посадили?
— Да.
Тут я вспоминаю, что Грэм Грин, который жил на мысе Антиб и с которым я была немного знакома, в восемьдесят втором году написал книгу «J’accuse»[79]. В ней как раз рассказывалось и о расцвете коррупции в Ницце, и о связях Медесена с итальянской мафией. Кажется, упоминался еще какой-то скандал с казино. По мнению Грина, пугающий процент полицейских и судей состоял в близких отношениях с milieu, миром криминала.
— Как ты думаешь, после ареста Медесена на Ривьере больше нет коррупции? — спрашиваю я у Мишеля.
— Что-то я сомневаюсь.
— А что, если он не вывез все эти миллионы в Уругвай, а зарыл их на одном из островов?
— Кто знает?
— Тогда мы их откопаем и расплатимся с мадам Б.!
— Нет, — смеется он. — Сегодня мы будем искать другое сокровище.
— Какое?
— Увидишь.
Я улыбаюсь: мне нравится эта игра. Оглядевшись, я замечаю, что почти на всех яхтах трудится, подобно муравьям, целая армия молодых загорелых людей, одетых в одни шорты. Одни до блеска натирают алюминиевые мачты, другие драят тиковые палубы или моют из шлангов фибергласовые корпуса.
Мишель тянет меня за руку:
— Пойдем, нам пора.
Часы на башне Сюке бьют десять, и паром уже готов отойти, но тут на причале появляется группка опаздывающих. Они машут руками и что-то кричат. Капитан ухмыляется, паром ждет. Наконец они прыгают на борт, все по очереди благодарно пожимают руку капитану, и мы отправляемся.
А я тем временем любуюсь старым портом и вынуждена признать, что он еще сохранил немалую долю очарования. Очень хорош, например, отель «Сплендид» с его простым белым фасадом и радугой разноцветных флагов. Потом мне на глаза попадаются большие черные буквы «Джим-клуб» на уродливом, бежевом фасаде и кричаще-синяя надпись «Казино» под ними, и я недовольно морщу лоб. Трудно представить себе что-то более убогое.
Паром набирает ход, и порт остается позади. Я стою, облокотившись на поручни, и голова просто кружится от восторга. Я с детства обожаю воду и только поблизости от моря бываю счастлива. Над нашими головами кружатся чайки, за кормой вскипает белая пена, поднимается кверху и приносит с собой прохладу и влагу. Мы плавно огибаем пятимачтовый роскошный лайнер «Клуб Мед-2» и битком набитую туристами прогулочную лодку со стеклянным дном.
Издалека Канны все еще красивы, хотя при ближайшем рассмотрении напоминают стареющую и уже почти отчаявшуюся шлюху. Я припоминаю забавную компанию трансвеститов, с которыми когда-то давно подружилась в Бразилии. Им всем было лет по сорок — сорок пять, и их лучшее время осталось далеко позади, но издалека, с помощью огромного количества грима и щадящего освещения они все еще умудрялись выглядеть неплохо. Я улыбаюсь, вспоминая их кипучую энергию, отчасти подпитываемую кокаином, чудовищные заведения, в которые они иногда таскали меня, и невероятные истории их похождений.
Мой взгляд невольно притягивает белоснежный, словно накрахмаленный фасад отеля «Карлтон» посреди набережной Круазетт. Отсюда он кажется величественным и элегантным, а пропитавший его рыночный дух, к счастью, не ощущается на таком расстоянии. Заслонив глаза от солнца, я нахожу взглядом купол обсерватории высоко над городом и россыпь старых вилл, чьи окна подмигивают, как будто пираты посылают оттуда сигналы своим товарищам. На склонах холмов уже проступают осенние — золотые, красные, желтые — краски, но сотни загорелых тел все еще нежатся на пляжах. Эта морская прогулка кажется мне просто восхитительной. Пассажиров на пароме совсем немного, и, похоже, в основном это местные, съездившие с утра пораньше за покупками на рынок Форвиль. Даже сидя, они крепко прижимают к груди сумки, разбухшие от разноцветных овощей и фруктов. Две старые деревенские кумушки сблизили головы и о чем-то вдохновенно сплетничают, поблескивая бойкими, любопытными глазками.
— А сколько народу там живет? — спрашиваю я.
— На Сент-Маргарите люди живут, но я не знаю сколько. Домов двадцать, наверное. Сент-Гонорат необитаемый, если не считать кучки монахов-цистерцианцев и жутко дорогого ресторана на самом берегу пролива между островами.
— А кто же в него ходит?
— В ресторан? Публика с яхт. В разгар сезона в этом проливчике собираются лодки со всего Лазурного Берега. Они назначают здесь встречи, встают на якорь и на шлюпках начинают ездить друг к другу в гости, а потом всей компанией отправляются на берег, чтобы поесть лобстера на гриле.
— Звучит недурно.
— Летом в проливе такая толкучка, что якорь некуда бросить, — смеется Мишель.
Мы подходим к острову Сент-Маргарита.
«Pour St Honorat, la deuxième île, vous restez abord»[80], — раздается из громкоговорителя. Я не отрываясь смотрю на каменный бастион на верхушке утеса.
— Это крепость?
Мишель хитро усмехается:
— Форт Руаяль. Я знал, что он тебя заинтересует. Его построил Ришелье для защиты от испанцев, но они все равно захватили остров. Я тебе все расскажу, но только позже.
— Там спрятано наше сокровище? Или вон в том здании на пляже? Что это? Заброшенный отель?
— Все позже. После ланча.
Мишель знает, что моего терпения надолго не хватит, но пока ему нравится дразнить меня. Я не настаиваю. Пусть посекретничает, раз ему так хочется. Он крепко обнимает меня за плечи и прикасается губами к щеке.
— Jet’aime.
— Moi aussi[81].
Все пассажиры, кроме нас, готовятся к высадке на дощатый причал. Он словно вырастает из мелкой, кристально-чистой воды, в которой то и дело мелькают серебристые стайки мальков. На берегу несколько туристов с чемоданами и набитыми сумками, видимо, собираются подняться на борт. Но почему-то не поднимаются. Наверное, им надо в Канны. Паром теперь принадлежит только нам. Он дает задний ход, разворачивается и спешит обратно в море. На песчаной полоске удаляющегося берега мы видим черные рыбацкие лодки, похожие на отдыхающих тюленей, и ряд маленьких, ярко-желтых поплавков на воде. Чуть выше на берегу различаем какие-то заброшенные бункеры и сосны с широкими, как зонтики, кронами. Воздух свеж и ароматен.