Когда я помылся и влез в пижаму, как остальные, все стало просто. Со мной начали обращаться, как с подружкой из пансиона. Мои красотки заставили меня обуть гэта — деревянные колодки, проводили в конец коридора и показали на ждавшую у двери туалета пару шлепанцев, на которые я должен был сменить деревянные сандалии, а потом открыли дверь и показали мне стоявшие на фаянсовых плитках мягкие плетенки из рафии, в которые я должен был переобуться за дверью. Я не решился просить дальнейших инструкций и в результате до сих пор так и не знаю, как пользоваться японскими стульчаками. Что касается гэта — тут я разобрался сам, — то они точная копия бретонских сабо.
Когда я возвратился, тетя и племянница сидели на прежних местах, вытянув ноги под согревающим столом и прижавшись плечом и ухом к стене, одна — в толстом свитере, вторая — накрыв плечи пледом. Меня ждала постель с белыми простынями поверх двойного тюфяка. Я вспомнил все, что знал о былом рыцарстве, вежливости, галантности французов. Но мои дамы дали мне понять, что привыкли так спать у стенки, к которой сон приклеивает их все крепче и крепче.
Когда я проснулся, они оказались уже одетыми, прифранченными и даже успели побывать на рынке. И должно быть, ходили они далеко — я получил завтрак по своему вкусу.
Во мне заговорила совесть — не храпел ли я? Как трактор, утверждали они, да так весело, что я подумал, уж не является ли в этой стране раскатистый храп наградой для гостеприимных хозяев.
3. «Мой» портной
Приветствую тебя, о мое первое утро в Японии!.. Я вышел побродить. Мрачные улочки этой ночи засверкали лакированными изгородями. По обе стороны тянутся лавки, домишки, мастерские, лотки с фруктами и сластями... Над ними развеваются на ветру, как знамена, платья, передники, блузки, брюки... Мотоциклисты проносятся со страшным треском сквозь толпу женщин в светлых косынках и темных брючках, с младенцами на спинах. Женщины волочат свои гэта и, встретив знакомых, отвешивают в знак приветствия частые низкие поклоны.
Мадам Мото без конца извинялась и все отворачивала рукав над ручными часами, пока я наконец не понял, что у меня свидание с «моим» портным.
Меня еще удивляли самые простые, самые заурядные для Токио вещи, например: бесконечные разговоры тети и племянницы, их колебания, расспросы прохожих и лавочников, обманчивая суетливость на автобусной остановке, когда они наводили справки о маршруте.
Пока я пытался сесть так, чтобы не выдавить коленями спинку переднего кресла, тетя и племянница, оставаясь на ступеньках, расспрашивали кондукторшу — девочку с внешностью мальчика. Наконец мои дамы поднялись со ступенек, но лишь для того, чтобы с непременными извинениями предложить мне пересесть в другой, более удобный автобус... Я перепробовал одно за другим сиденья четырех автобусов, и каждый раз мои дамы в конце концов поднимались, чтобы предложить мне выйти. Поскольку мне полагалось входить первым, они пропускали меня вперед, потом задавали вопросы кондуктору, а затем поднимались, чтобы пропустить меня вперед при выходе из автобуса.
То ли по ошибке, то ли из-за усталости, но из пятого автобуса мы не вышли... «Проходите налево», — однообразно распевала девочка-мальчик.
Колымага двинулась. Кондукторша-ребенок в синей шоферской спецовке, белых кедах и полицейской шапочке без умолку говорила монотонным, но громким голосом. Как я потом узнал, она делала сообщения вроде: «Мы едем в сторону Такабаси, где у нас первая остановка; пассажиров, желающих выйти на этой почтенной площади Такабаси, просят приготовиться, проверить, не забыли ли они свои вещи, и очень благодарят...» «Саёнара, аригато годзаймас...» Это первые и почти единственные слова, которые каждый француз запоминает в Японии, причем «аригато» — «спасибо» неизменно по ассоциации с «аллигатором».
На железнодорожных переездах шлагбаумов нет. Девчушка в спецовке спрыгивает, рысцой бежит, спиной вперед, лицом к автобусу, призывно машет руками, словно предлагая переехать ее, и непрестанно извлекает из своего свистка повелительные трели. Она бегом догоняет автобус, прыгает в него и на следующей остановке возобновляет свои нудные благодарственные присказки. Не иначе как кондукторш вербуют из числа тех, кто отличился в беге на сто метров с препятствиями.
Когда мы сошли, мадам Мото и мадемуазель Ринго снова принялись расспрашивать прохожих и торговцев. Я понял, что они пытались разузнать, где мы находимся. В конце концов тетя остановила такси, которое после долгих объяснений повезло нас туда, откуда мы приехали. Ошибиться я не мог: из чистой любознательности я отметил в блокноте каждую вывеску, каждую достопримечательность — «Кофе у Регины», «Бар Аморозо», «Французские безделушки», бензоколонку с эмблемой в виде совы... Только теперь все это находилось по другую руку от меня. Но дамы явно не замечали, что мы едем обратно, по своим «стопам», и с прежним восторгом показывали достопримечательности «новых» улиц.
«Аригато, домо аригато...» — шофер не без гордости заверил, что доставил нас наконец именно туда, куда мы желали. С угла тротуара, где он затормозил, я заметил метрах в ста остановку, на которой мы садились на автобус. Второе такси повезло нас еще куда-то. Таксист не без настойчивости показал не меньше двенадцати из пяти тысяч семисот тридцати четырех мостов Токио и даже ухитрился, не знаю уж как, трижды кряду проехать по одному и тому же, в том же направлении, не разворачиваясь и не давая заднего хода.
Третьего такси не было, и остаток пути мы прошли пешком. Должно быть, из западного атавизма я с первых же часов пребывания в японской столице приметил несколько надежных отправных точек. Самой замечательной была Токийская башня — гордость японцев, воспроизведенная на путеводителях и почтовых открытках, а также в виде миниатюрных барометров и ножей для бумаги, продающихся повсюду. Я по сей день считаю Токийскую башню самым типичным проявлением японского духа, быть может, единственным памятником, так верно передающим стиль этого народа. Башня скопирована с нашей Эйфелевой башни. Вот, по моему непросвещенному мнению, типично японские черты этого колоссального факсимиле: японцы воздвигли башню в Токио примерно тогда, когда парижане, устав от Эйфелевой башни, серьезно подумывали о том, чтобы обречь ее на слом. Кто знает, быть может, металлический монумент Марсова поля спасло тогда предложение японского правительства купить его. Затем важно отметить, что, во-первых, Токийская башня на тридцать три метра выше Эйфелевой; во-вторых, ее балки тоньше, каркас дешевле и она соответственно выполнена хуже; в-третьих, подняться можно только до ее половины; в-четвертых, она, кажется, возвышается до трассы самолетов, а это создает неудобства для дальних рейсовых полетов.
Итак, оказавшись перед мастерской «моего» портного, я отыскал глазами остроконечную Токийскую башню и таким образом безошибочно определил, что мы находимся менее чем в шестистах метрах от отправной точки, точнее, в районе, где живет мадемуазель Ринго и где я провел первую ночь. Я не преувеличиваю. Вовсе не из самолюбования я задержался на этой первой поездке по Токио, хотя, хотите верьте, хотите пет, описал ее в самых общих чертах. Я к ней больше не вернусь, но мне хотелось рассказать о ней, потому что так бывало всякий раз, когда мне приходилось в этом невероятном городе перебираться с одного места на другое. Чтобы обнаружить правду в неправдоподобном клубке путаниц и неразберих, каким было мое японское приключение, надо помнить, что малейшему моему шагу сопутствовала путаница и неразбериха. В этом читателя могут убедить дополнительные подробности.
Токио насчитывает намного больше десяти миллионов жителей (десять миллионов сто семьдесят две тысячи триста пятьдесят человек на первое августа 1962 г., но его население увеличивается чуть ли не на полмиллиона в год). Не считая универмагов и нескольких муниципальных домов с дешевыми квартирами, столица застроена одноэтажными или двухэтажными домиками (похожими один на другой как две капли воды) с обязательным садиком. Легко себе представить, как далеко раскинулся город. При этом улицы Токио не имеют названий. Гиндза, Сибуя, Асакуса — это все названия районов. Нумерация домов только сбивает с толку. 392, 2, 56, 7, 23, 728 и так далее, ибо указывает на хронологический порядок застройки: например, «2» означает, что дом был построен на этой улице вторым по счету. Порядок нарушается вследствие пожаров — их бывает не меньше двадцати в день, — которые охватывают пламенем сразу четыре-пять домов из сухого дерева и бумаги. Свою лепту вносят и подземные толчки. Но даже без учета стихийных бедствий японский дом рассчитан не больше чем на двадцать лет, следовательно, каждые двадцать лет Токио целиком обновляется.