Элинор улыбнулась такому энергичному протесту мисс Бэркгэм.

— Я уверена, что вас часто беспокоят особы, не наделенные надлежащим знанием своего дела, — заметила она, — но могу вас заверить, что я не обманываю вас. Многого я на себя не беру, но играю я хорошо, как мне кажется. Могу ли я сыграть вам, что-нибудь? — спросила она, указывая на открытый рояль — прекрасный рояль Эрара, на котором гувернантки при представлении обычно показывали свой талант.

— Я не имею ничего против этого, — ответила мисс Бэркгэм, — помните только, что я никак не могу предоставить вам место без рекомендации или аттестата.

Элинор подошла к роялю, сняла перчатки и пальцы ее забегали по клавишам. В последнее время она мало занималась музыкой: тревожное состояние души делало ее неспособной к какому бы то ни было занятию. Она была слишком беспокойна, слишком взволнована, чтобы делать что-нибудь иное, кроме бесцельного странствования по всему дому, или сидения целыми часами в глубоком раздумья, опустив руки на колени.

Знакомые звуки доставили ей необыкновенное наслаждение; она сама удивилась своему блестящему исполнению, что часто случается с замечательными артистами, когда они по какому-либо случаю долго не играли. Она превосходно исполнила одну из самых блестящих сонат Бетховена, так что даже мисс Бэркгэм, которой нередко приходилось слышать хорошую игру, и та сказала шепотом несколько лестных слов.

Но едва ли Элинор успела просидеть минут пять за роялем, как вошел слуга и подал мисс Бэркгэм карточку. Она встала со своего места с видом некоторого неудовольствия.

— Право, я не знаю, что мне с этим делать? — пробормотала она про себя, — Почти невозможно устроить что-нибудь в такой короткий срок.

— Извините меня, мисс Виллэрз, — прибавила она вслух, обращаясь к Элинор, — я должна поговорить с одной дамой. Потрудитесь подождать моего возвращения.

Элинор наклонила голову в знак согласия и продолжала играть. Она закончила сонату и вдруг, случайно увидя на своей руке обручальное кольцо и вместе с ним другое, массивное золотое, усыпанное брилльянтами и подаренное ей мужем в день свадьбы, она быстро сдернула эти кольца с пальцев и положила их в кошелек, среди немногих монет, которые теперь составляли все ее богатство.

Она вздохнула, ей казалось, будто, сняв кольца, она совершенно рассталась со своей прежней жизнью.

«Так будет лучше, — говорила она сама себе, — теперь я вполне убедилась, что Джильберт стал подозревать меня в вероломстве тотчас после нашей свадьбы. Теперь я хорошо понимаю, отчего происходит его холодная сдержанность, которая прежде так удивляла меня».

Элинор сильно задумалась. Припоминая все прошлое, она стала спрашивать себя: не сама ли была виною изменившегося обращения мужа, и, без сомнения, перемене его чувств. Она пренебрегла всеми обязанностями жены, гак как душа ее вся была поглощена любовью дочери, она пожертвовала живым для мертвого. Она начинала думать, что совет Ричарда Торнтона был гораздо умнее, чем она предполагала в то время, когда отказывалась его слушать. Очевидно, она одна виновата во всем. Классические обеты мести были прекрасны в те дни, когда Медея могла летать на драконах и умерщвляла своих детей на основании принятых обычаев, но вдохновенный учитель, спустя много времени после этого классического века, к сожалению, минувшего — проповедывал, что месть принадлежит одному Богу и слишком страшное орудие для того, чтобы находиться в руках слабых смертных, способных слепо направлять кару небесную друг против друга.

Все эти мысли пришли ей в голову и тяжкое чувство грусти овладело ею. Она стала думать, что впечатление, под которым она действовала в настоящую минуту, было худшим руководителем, какого только она могла избрать.

Она начинала думать, что поступила очень неблагоразумно, уехав в первом пылу негодования из Толльдэля и что, может быть, поступила бы лучше, если б написала Джильберту Монктону письмо для своего оправдания, более спокойное, и стала бы терпеливо выжидать его последствий. Но что делать теперь? Пугь ее уже избран. Она должна оставаться при своем выборе, если не хочет показаться самою слабою, самою трусливою из женщин.

«Мое письмо уже на почте, — говорила она сама себе, — Джильберт получит его завтра утром. Я была бы трусихой, если бы отступила назад. Насколько бы я сама ни заслуживала порицания, он тоже поступил со мною очень дурно».

Элинор вытерла слезы, выступившие на ее глазах, когда снимала свое обручальное кольцо и снова начала играть.

На этот раз она выбрала одну из самых оживленных и блестящих фантазий, какую только могла припомнить — настоящее попурри из разных мелодий, искусное смешение шотландских напевов, то веселых, то воинственных и диких, то жалобных и нежных, всегда причудливых донельзя и переходивших порою в самые оригинальные вариации, в самые странные темпы. Пьеса была одним из образцовых произведений Тальберга, и Элинор исполнила ее великолепно. В ту минуту, как она брала последние аккорды, отрывистые и быстрые, как залп мушкетного огня, мисс Бэркгэм вернулась в комнату.

Она имела вид немного недовольный и, казалось, находилась в какой-то нерешительности, прежде чем обратилась с речью к Элинор, которая в это время встала из-за фортепиано и надевала перчатки.

— Право, мисс, Виллэрз, — сказала она, — это для меня совершенно непонятно, но так как мистрис Леннэрд желает этого сама, то я…

При этих словах, она вдруг остановилась и начала вертеть в пальцах золотой карандаш, висевший на цепочке ее часов.

— Я вовсе не могу постичь подобной вещи, — продолжала она, — хотя я, конечно, умываю руки от всякой ответственности. Вероятно, вы не имеете никаких препятствий к тому, чтобы ехать путешествовать? — спросила она внезапно.

При таком неожиданном вопросе Элинор широко раскрыла глаза от удивления.

— Имею ли я что-нибудь против путешествий?… — спросила она, — я…

— Согласны ли вы ехать за границу в Париж, например, если бы я могла вам предоставить место?

— О, нет! — отвечала Элинор со вздохом, — вовсе нет. Впрочем, мне все равно, где ни быть, в Париже или в другом каком месте.

— В таком случае, я полагаю, что могу вас разместить немедленно. В смежной комнате находится дама, которая была здесь уже вчера и поистине причинила мне сильнейшую головную боль своим беспокойным и ребяческим обращением. Как бы то ни было, а она желает найти в компаньонке молодую девушку, и как можно скорее. В этом-то и все затруднение. Она едет в Париж, сегодня же вечером выезжает из Лондона, а подумала о компаньонке только вчера после обеда. Она приехала ко мне в страшной тоске и просила, чтобы я познакомила ее с такой компаньонкой, какая ей нужна. Она провела весь вечер в той комнате, я водила к ней множество молодых девушек: каждая, казалось, обладала свойствами, приличными для этой обязанности, на деле весьма легко исполнимой. Но ни одна из этих девушек не понравилась мистрис Леннэрд. Она обошлась с ними очень учтиво, наговорила им тьму любезностей и отпустила их с самыми аристократичными приемами, а потом объявила мне, что все они ей не по душе и что она твердо решилась взять только ту, которая произведет на нее приятное впечатление. Она прибавила, что желает очень любить свою компаньонку и совершенно считать ее своею сестрою. Она говорила все это и… Боже ты мой, милосердный! — воскликнула вдруг мисс Бэркгэм, — откуда мне было ей взять в какие-нибудь четверть часа девушку, которая бы пришлась ей по душе и могла быть для нее сестрой? Могу вас уверить, мисс Виллэрз, что голова у меня пошла кругом, когда она уехала вчера вечером, да и теперь тоже начинает кружиться.

Элинор с большим терпением выжидала, пока мисс Бэркгэм удалось наконец собрать свои мысли.

— Едва ли я могу надеяться, чтоб эта причудливая леди нашла меня по своему вкусу, — сказала она, улыбаясь.

— В том-то и дело, моя милая! — воскликнула мисс Бэркгэм, — об этом-то именно я и пришла сообщить вам. Вы ей понравились.

— Как понравилась? — повторила Элинор, — ведь она меня не видала?