После небольшого добродушного спора, она позволила своей спутнице взять у нее несколько пакетов, чтобы облегчить ее. На углу улицы она остановила кэб, ехавший медленным ленивым шагом вдоль улицы.

— Извозчик сдерет с нас! — воскликнула мистрис Леннэрд, — к этому надо готовиться, но я охотнее заплачу лишнее, чем вынесу тот шум, который поднимается, когда я езжу с мужем. Чего тут не бывает? И вызовы в суд и всякого рода неприятные вещи! А все же это мне вполовину не так тяжело, как иметь дело с извозчиками за границей, которые выходят из себя, пляшут на мостовой и поднимают бешеный крик, если их тотчас же не удовлетворишь. Признаюсь, я, право, не знаю чем можно удовлетворить извозчиков в чужих краях.

Мистрис Леннэрд вынула крошечные хорошенькие часы женевской работы с эмалевой доской, украшенной пустыми местами, где некогда красовались брильянты. Лицо мистрис Леннэрд приняло выражение беспокойства и напряженного внимания, пока она смотрела на свои часы, возле которых висело целое собрание непостижимых талисманов, в числе этого хаоса золотых безделушек находились: скелет и лейка, гроб и голландская печка.

— На моих часах теперь половина пятого, — сказала мистрис Леннэрд, после долгого глубокомысленного созерцания своих женевских часов, — итак, надо полагать, что теперь без четверти три.

Элинор вынула свои часы и решила вопрос. Было только половина третьего.

— Стало быть, у меня есть еще четверть часа, — подхватила мистрис Леннэрд, — вот обыкновенный недостаток в хорошеньких часах: или они бегут или совсем останавливаются. Фреди купил мне мои часы и спросил меня на что я желаю, чтобы он истратил деньги: на эмалевую ли красную доску с брильянтами или на образцовую работу часов. Я выбрала красную эмаль. Конечно, я тогда не знала, что брильянты выпадут так скоро, — произнесла она задумчиво.

По пути домой она заехала в шесть магазинов и набрала еще более пакетов в беловато-коричневой бумаге, приобрела коробку, клетку для птицы, новый дорожный мешок, ошейник, фунт чая и других несовместимых между собой предметов, после чего приказала извозчику ехать в Северную гостиницу.

— Мы живем в Северной гостинице, моя милая мисс Виллэрз, — сказала она. — Мы очень часто живем в гостиницах. Фредерик находит выгоднее платить по пятнадцать шиллингов в день за номер, чем держать целый дом и прислугу, покупать уголья, свечи, платить подъемный сбор и тратиться на все эти безделицы, которые так дорого стоят. Мне бы очень нравилась Северная гостиница, если бы коридоры не были так длинны и лакеи не имели бы такого строгого вида. Мне кажется, что в гостиницах лакеи всегда имеют такой вид. Они как будто просматривают вас насквозь и видят, что вы думаете о счете, стараясь отгадать, может ли он быть менее чем в десять фунтов… Но, ах, ты, Боже мой! — вскричала мистрис Леннэрд внезапно, — какая я эгоистка! У меня совершенно вышло из ума, что и вы можете желать съездить домой к вашей мамаше и к вашему папаше, ведь надо же им сообщить, куда вы отправляетесь и уложить ваши вещи.

Элинор покачала головой с грустной улыбкой.

— У меня нет ни отца, ни матери, с кем бы мне надо посоветоваться, — сказала она, — я сирота.

— Сирота! — вскричала мистрис Леннэрд. — Так видно самой судьбой было назначено нам встретиться, я также сирота. Мама умерла, пока я была еще маленьким ребенком, а папа — вскоре после моего замужества. Он был им огорчен, бедный, милый старик! Одно меня утешает, что не горе, а подагра в желудке причинила ему смерть. Все же вы перед отъездом можете желать повидаться с вашими друзьями, мисс Виллэрз?

— Нет, — отвечала Элинор. — Я напишу единственным друзьям, которых имею. Я никого не желаю видеть, не желаю, чтобы кто-нибудь знал, куда я отправляюсь. Я оставила свой чемодан на улице Норфольк и мне будет приятно, если вы мне позволите за ним заехать.

Мистрис Леннэрд отдала это приказание извозчику, и тот поехал по направлению к гостинице, в которой Элинор оставила свой чемодан, а оттуда в Северную гостиницу.

Мистрис Леннэрд ввела свою новую компаньонку в очень хорошенькую, комнату па первом этаже, возле которой находилась великолепная спальная, но роскошному убранству этой комнаты очень вредило то обстоятельство, что дорогая кровать, в восточном стиле, массивные кресла, диваны, туалет и даже умывальный столик были покрыты разными предметами мужского и женского туалета, которые казались разбросанными повсеместно рукой безвредного сумасшедшего, забавлявшегося в комнате.

Среди всего этого беспорядка на большом черном кожаном походном сундуке сидел высокий мужчина, широкоплечий, лет около сорока, с загорелым и добродушным лицом, и со свирепыми усами каштанового цвета и целым лесом густых кудрявых каштановых волос, остриженных под гребенку. Вследствие такой сильно развитой растительности едва ли можно было Предположить, чтобы кто-нибудь из последователей Джорджа Кумба мог открыть органы, означающие в этом мужчине философа, или великого полководца. Этот загорелый джентльмен, с добродушной наружностью, снял с себя сюртук для удобнейшего исполнения предстоявших ему геркулесовских трудов, скрестя руки и положа нога на ногу, он качал на кончике пальцев одной ноги свою вышитую туфлю, и с пенковой трубкой в зубах наслаждался отдыхом, сделав первый шаг к трудному делу, шаг этот заключался в том, что он изо всех ящиков и шкафов вытаскивал решительно все, что в них находилось.

— Ах, ты, ленивый Фредди! — вскричала с видом упрека мистрис Леннэрд, заглянув в комнату, где был ее властелин и повелитель, — и вот все, что ты сделал?

— Где голубое барежевое платье с оборками? — прорычал майор голосом любезного Стентора. Я ничего не мог делать, пока находился в неизвестности, куда оно девалось: я все время ждал твоего возвращения. Ну взяла ты себе компаньонку?

— Тише! Да! Она в соседней комнате; такая милочка просто ужас, как хороша собой! Если ты много станешь на нее глядеть, я стану ревнива, Фредди. Ты сам знаешь, что очень любишь глазеть на хорошеньких, хотя сознаться никогда не хочешь. На Регентской улице я не раз это замечала, когда ты воображал, что я только смотрю на шляпки, — прибавила она с упреком.

Майор встал, приподнял свою жену и наделил ее такой полновесной лаской, какую мог оказать только медведь в минуту веселости своей медведице. Майор Леннэрд был шести футов с половиной роста в своих вышитых туфлях, и так же силен, как хорошо выученный гладиатор.

— Пойдем, я представлю тебя ей, — сказала мистрис Леннэрд и повела мужа в гостиную в таком виде, как он был, без сюртука, нисколько не конфузясь.

Способности майора по части разговоров не были разительно-гениальны. Он сделал несколько замечаний насчет погоды, более учтивых, чем новых. Он спросил Элинор, не голодна ли она, не желает ли позавтракать или предпочитает подождать обеда, который будет в шесть часов. Спросил, легко ли она может переносить морские путешествия. Потом он вдруг остановился, не находя более предметов для разговора, помолчал и потребовал себе содовой воды с вином.

Майор Леннэрд имел обыкновение требовать при всех возможных случаях это питье. Он вовсе не был пьяницей, хотя принадлежал к разряду добродушных шумил, только навеселе способных быть приятными собеседниками. Для чего он пил эту смесь, которую непосвященные, пожалуй, сочли бы несколько безвкусной, мог бы пояснить только он сам.

Нельзя предполагать, чтобы он испытывал постоянную жажду; кажется, это питье скорее служило ему средством к занятию слабых умственных способностей, чем удовлетворению физической потребности.

Майор и его жена ушли в спальную и принялись укладывать свои вещи. Когда представлялись слишком непреодолимые затруднения, Элинор призывалась ими, как последнее средство к спасению, и она употребляла все усилия, чтобы превратить хаос в некоторого рода порядок. Важные занятия супругов заняли все время до шести часов, тогда майор надел сюртук и сел к столу.

Но даже и во время обеда укладка вещей не была совершенно оставлена. В промежутках между блюдами мистрис Леннэрд беспрестанно вскакивала и бежала в соседнюю комнату то со шкатулкой для работы, то с письменным прибором, то она схватывала что-нибудь с камина или со столов перед диванами — книгу, разрезной ножик, наперсток, ножницы, перочистку или пачку пакетов — убегала со всем этим в другую комнату и спешила занять свое место до возвращения трактирного слуги, стараясь принять такой вид, как будто и не вставала. Между тем майор усердно работал ножом и вилкой, не отводя глаз от своей тарелки, разве только для маленьких услуг Элинор и своей жене.