И Агата вышла, закрыв за собой дверь.

Тибо встал, обошел вокруг стола, подошел к двери и снова открыл ее. Тот час с небольшим, что оставался до похода в суд, он будет время от времени видеть ее.

К девяти двадцати пяти он уже прочитал всю почту. По большей части — всякая ерунда, может подождать до послеобеденного времени. В девять двадцать семь он попросил Агату зайти в кабинет, чтобы он мог продиктовать ей несколько неотложных ответов. Когда она присела за стол, скрестив ноги, Тибо воззрился в окно и стал пристально изучать купол собора.

— Его превосходительству мэру Запфу, Умляут, ратуша, — решительно начал он. — Это письмо должно быть в двух экземплярах. Итак, начинаем. Глубокоуважаемый господин Запф! Мэр и Городской Совет Дота получили ваше приглашение на торжества, посвященные годовщине принятия городской хартии Умляута. По здравом размышлении мэр и Городской Совет приняли решение отклонить это приглашение, которое есть не что иное, как плохо замаскированное оскорбление. Не думаете же вы, что память о гнусной череде предательств, о лжи и двурушничестве можно стереть, предложив выпить пива и закусить его плесневелыми бутербродами в антисанитарных условиях того гадюшника, который вы по недоразумению величаете ратушей? Что касается меня лично, то я предпочел бы попасть в лапы янычар, нежели замараться, посетив вашу грязную убогую деревню. Впрочем, насколько я понимаю, янычары сейчас все равно заняты, ибо забавляются с женами членов городского совета Умляута. Искренне ваш и проч. Теперь перечитайте вслух, пожалуйста.

Агата перечитала.

— Слово «гадюшник» мне не очень нравится, — сказал Тибо. — Грубовато. Пусть будет «бордель».

Агата сделала карандашную пометку. Тибо обернулся к ней и спросил:

— Готовы записывать следующее?

Агата кивнула.

— Господину Запфу, мэру Умляута. Дорогой Запф, спасибо за приглашение. Надеюсь вскоре отплатить ответной любезностью. Через выходные я собираюсь съездить на рыбалку. Встретимся на старом месте. Захвати пива. С наилучшими пожеланиями, Тибо. Это, пожалуйста, в одном экземпляре, и положите в обычный конверт. Да, и не вносите запись в журнал исходящей почты. Спасибо, пока все.

Агата встала и вышла, и Тибо смотрел ей вслед, пока она не скрылась за дверью, а потом сел за стол. За стеной застучала пишущая машинка. Тибо слушал, и воображение рисовало ему печатающую Агату.

Колокола собора пробили десять. Тибо посмотрел на часы и стал собираться в суд.

Три отпечатанных письма уже лежали на краю стола госпожи Стопак. Когда он проходил мимо, она протянула их ему.

— Господин мэр, подпишите, пожалуйста.

Тибо похлопал по карманам, нашел ручку и подписал два письма. На третьем он быстро что-то написал, свернул его и засунул в бумажник.

— Очень милое платье, — сказал он. — Вы сегодня очень мило выглядите. Ну, как обычно. Очень мило.

— Спасибо, — скромно улыбнулась Агата.

— Да, очень. Очень мило. — Тибо начал запинаться. — Цвет, знаете ли… Милый. И это… — Он неопределенно поводил рукой в воздухе, имея в виду, очевидно, кант, который Агата в свое время так долго и старательно пришивала. — Это очень…

Тибо злился на самого себя. Стоя перед Городским Советом в полном составе, он мог говорить о чем угодно, спорить о чем угодно, убеждать оппонентов в чем угодно, даже отдавать какие угодно приказы — но сейчас, стоя перед этой женщиной, он мог только бормотать «мило, мило». Однако Агату, похоже, радовало и это слово. Ни один другой мужчина в Доте никогда не называл ее милой, только добрый мэр Тибо Крович.

— Да, очень мило, — сказал он снова. — Ну что ж, теперь суд. Ухожу в суд.

Тибо положил ручку в карман, прошел по коридору мимо продолжавшего героически воздымать руку Анкера Сколвига, спустился по лестнице и вышел на площадь.

Здание городского суда, прямо скажем, было не самым привлекательным строением Дота, и чем ближе Тибо подходил к нему, тем меньше ему хотелось туда идти. Отцы города, возводившие здание, предпочли сильно не тратиться и выбрали для постройки дешевый грязно-коричневый песчаник, который с тех пор местами вздулся от дождей, а местами потрескался от зимних морозов.

Мое изображение, вырезанное над дверью, было теперь нечетким и оплывшим, напоминая утопленника, труп которого неделю провел в Амперсанде.

Снаружи у входа каждый день собирались «клиенты» суда, курили, бранились, переругивались. Тротуар был усеян плевками, жеваной жвачкой и окурками. Тибо презирал этих людей. Он ненавидел их за то, что они избрали его своим мэром. Он хотел быть мэром честных, трудолюбивых граждан, которые подметают свой порог, не забывают купать своих детей и одевают их в чистую одежду. Но ему приходилось быть мэром и для подонков — и не важно, ходят они на выборы или нет. Он должен был защищать их, от самих себя и друг от друга, и готов был пожертвовать ради них жизнью. Он знал это, как знал в свое время Анкер Сколвиг, но не ждал, что они будут рады этому или благодарны ему, что они будут писать его на картинах в героических позах или даже просто скажут «спасибо». Сжав губы, Тибо твердой походкой прошел мимо них. Никто не заговорил с ним. Кое-кто проводил его злобным взглядом. Кто-то плюнул — но не на него, а на тротуар.

Внутри было не лучше. Стены казенных цветов — желчно-желтого, грязно-коричневого и трупно-зеленого, запах хлорки, перемешанный с вонью пота и дешевого табака, и, как всегда, одна лампа на потолке не горит.

Тибо заглянул в зал суда. Он был пуст, только в ложе прессы сидел Барни Кноррсен из «Ежедневного Дота» и читал газету. Здесь будет тихо, пока не начнется заседание. «Клиенты» предпочитали курить и плеваться на улице, пока у них была такая возможность.

— Привет, Барни! — сказал Тибо.

— Доброе утро, господин мэр. Будет сегодня что-нибудь интересненькое?

— Боюсь, что нет. Мне сказали, что все, как обычно — пьяницы и избитые жены.

— Жаль. Давненько у нас не случалось хорошего убийства!

— Надеюсь, при мне и не случится. Послушай, Барни, хорошо, что я тебя здесь встретил. Хотел тебе кое-что показать — так, ерунда, а забавно, могла бы получиться хорошая статья для газеты. Интересно, что ты скажешь… — И Тибо достал из кармана свой бумажник, в котором лежал один из экземпляров ответного письма в Умляут, сложенный пополам и с надписью «конфиденциально» на конверте.

— Нет, не это, — пробормотал Тибо и положил сложенный конверт на широкий бортик ложи прессы. Барни не сразу сообразил, в чем дело, так что бедному Тибо пришлось довольно долго разыгрывать пантомиму, копаясь в бумажнике. — Нет, и это не то… — Господи, в этом бумажнике всего четыре отделения! Неудивительно, что Барни не попал в какую-нибудь крупную столичную газету. — Вытащить, что ли, все сразу и начать сначала?

Наконец, Барни как бы между прочим взмахнул свой сложенной газетой, письмо упало на пол, и он наступил на него ногой. «Чистит он когда-нибудь свои ботинки или нет?» — подумал Тибо, складывая все назад в бумажник.

— Извини, зря побеспокоил. Когда отыщу, покажу.

— Что вы, никакого беспокойства, господин мэр!

В противоположной стене открылась дверь, и в зал вошел одетый в черное секретарь суда. Кивнув Тибо, он сказал:

— Господин мэр, займите свое место. Заседание скоро начнется.

Тибо кивнул в ответ.

— Извини, Барни, мне пора. Ничего не поделаешь. Но я тебя еще разыщу по тому делу.

Ровно в десять тридцать Тибо занял свое место на возвышении, взглянул в сторону опустевшей ложи прессы и улыбнулся.

К одиннадцати часам он уже успел разобраться с двумя делами. Одно касалось старого пьянчуги, проведшего ночь за решеткой, а другое — докера, который под утро пришел домой с попойки и врезал своей жене, когда та поинтересовалась, где его зарплата. С пьянчугой все было понятно. Помочь ему было нельзя. Денег на штраф у него не было — каждую монетку, брошенную в его шляпу, когда он играл на одышливом аккордеоне на продуваемых всеми ветрами перекрестках, он тратил на самую дешевую водку, какую только можно было найти. Каждый день его видели на старом кладбище — он сидел на скамейке под раскидистым падубом и сосал свое пойло прямо из горлышка. Никто его не трогал, и это его вполне устраивало. Однажды зимой его найдут замерзшим на саване из жестких бурых листьев, и никто не будет о нем скорбеть. Однако накануне вечером один молодой ретивый констебль обнаружил его спящим в обнимку с бутылкой, завернутой в сиреневую бумагу, и решил исполнить свои служебные обязанности.