— Моя полярная противоположность. Скажи, Долорес, а ты часто плачешь?

— Нет.

— И я нет. Слезы оставили меня годы назад, тогда же меня оставила и любовь. А теперь — теперь я такая же, как ты. И жесткая, и нежная. И мне необходимо раствориться, прежде чем переступить то, неизбежное…

— О чем ты?

— О смерти. Да. Ты ведь тоже страшишься, смерти в глубине души. Но мы можем помочь друг другу. Мы обе хотели бы полностью раствориться, прежде чем переступим неизбежный порог. Разве я тебе не сказала, что мне все известно о тебе? Я знаю, что ни один мужчина не утолил твоей жажды. Если бы даже ты сама не рассказала мне об этом, я все равно бы знала.

— Откуда?

— Я же тебе сказала, я ясновидящая. Сколько мне поведал о тебе страх в твоих глазах! Но даже этот страх можно любить в тебе. Я ведь узнала в твоем страхе мой собственный, и мне захотелось утешить тебя, внушить тебе надежду, просто подержать твою руку в моей, чтобы пальцами и нервами почувствовать, как мы понимаем друг друга. Я способна освободить тебя от страха, потому что понимаю его суть. Только женщине дано до конца понять потребности другой женщины. Тебе нет нужды рассказывать о твоих сексуальных особенностях — я и так все знаю. Я точно знаю твой ритм и интервалы, знаю, как ты вздыхаешь, как двигаешься, как ласкаешь и ласкаешься, как ты вдыхаешь воздух и выдыхаешь его, знаю все тонкости, столь необходимые для твоей натуры — тонкой и чувствительной, и очень сложной.

Голос Фионы доносился откуда-то из немыслимого далека, из полузабытых веков глубокой древности.

— Я хочу узнать тебя на вкус, Долорес, почувствовать острый запах твоего тела, поиграть пальцами на твоем прекрасно настроенном инструменте. Ты навсегда запомнишь то, что я с тобой сделаю, и ничто иное уже никогда не сможет удовлетворить тебя. Хочешь испытать?

Они обменялись долгим взглядом. Долорес исполнилась ожидания — постоянно сопровождающий Фиону загадочный аромат, властно привлекающие биотоки, неизменная легкая улыбка на губах… Только сейчас, очутившись в такой близости к Фионе, Долорес осознала, что всю жизнь жила не той энергией — конечно, она отлично умела использовать ее в своих интересах, даже многого добилась с ее помощью, но подлинная энергия ее личности так и осталась нетронутой. Она не могла оторваться от глаз Фионы — они затрагивали потаенные струны, слишком долго молчавшие в Долорес. Теперь эти струны начали звучать, и Долорес была поражена. Ей хотелось вина, ибо все до сих пор было обыкновенной водой. Впрочем, все равно все перестало существовать, кроме Фионы.

Долорес услышала собственный голос, который показался ей чужим и далеким, но полным желания:

— Я тоже тебя хочу.

Голос ее прервался.

— Господи, я же ничего не соображаю, я же совершенно под балдой… Господи…

— Это прекрасно. Сейчас, вот сию минуту, моя любимая… Изумление и наслаждение от великолепного тела Фионы, согревающего ее собственное. Свобода от всего, что она испытывала с мужчинами, давала выход эмоциям невероятной силы, незнакомым Долорес раньше, и ей хотелось раствориться в этом счастливом единении.

Ее тело несколько минут дрожало от страсти и удовлетворения-, которых она никогда не испытывала ни с одним мужчиной. Теперь Долорес поняла, теперь она знала, почему с мужчинами так быть не может. Здесь не было войны полов, не было схватки, не было хитростей и притворства — была одна только глубокая, всеобъемлющая гармония.

— Я есть тьма, ты есть свет, — произнесла Фиона, не шевелясь. — А теперь, моя любовь, моя бывшая девственница, скажи мне: после полноты только что пережитого, чего еще можно желать, кроме полного исчезновения мига и растворения в вечном? Ну да ладно, скажи мне, тебе понравилась лесбийская любовь? Ее первый урок?

— Потрясающе! Фиона хихикнула.

— Это только начало, мы еще в преддверии настоящей любви. О, как мы еще будем любить друг друга!

— Умопомрачительно!

У Долорес сильно кружилась голова: то ли от марихуаны, то ли от такого напряжения страсти, она не знала. Фиона продолжала:

— Вот теперь мы полностью познали одна другую. Я твой дух, а ты — мой. Истина едина, и мы знаем, что истина есть каждая из нас. Мы освободились от всего наносного, мы существуем одна в другой и друг для друга.

Долорес понемногу приходила в себя. Будто всю жизнь она готовилась к этому головокружительному мигу, к этому — какое же слово Фиона употребила, когда они шагали сквозь ноябрьский туман, ах да — к этому прозрению. Миг, открывающий собой иной уровень бытия, — Фиона описала его как процесс, обратный подвигу Прометея: возвращение огня на небеса. Теперь Долорес понимала, что они с Фионой способны пережить такой миг благодаря их двойственности, их абсолютной порочности и абсолютной красоте. Именно этого осознания Долорес недоставало в ее жизни, именно к нему она, сама, о том не подозревая, все время тянулась!

Глава XX

— И вот тебе еще тысяча. Трать с умом!

Чарлин вручила Кэрри очередную сумму потиражных.

— Я, конечно, постараюсь, но Рождество на носу, а в это время трудно экономить.

— Ты мне будешь говорить! Рекс уже десять дней на побережье, и я просто с ума схожу без него. Он заявил, что вернется под самые праздники, а это ставит передо мной дикие проблемы. Я хочу выпереть вон эту Мартиту и вообще закрыть к черту фотоотдел. У нас не так уж много заказов от издателей каталогов, мы же не дом мод, мы всегда зарабатывали главным образом на коммерческой рекламе. Кстати, разве у тебя ничего не назначено на сегодня?

— Ближе к вечеру. На пять тридцать. А когда ты собираешься избавиться от Мартиты?

— Проблемы, проблемы и проблемы, — вздохнула Чарлин. — Эта ведьма — просто кара Господня, все это понимают, кроме Рекса. Рекс ее просто обожает. Ну ладно, пусть вернется, и мне придется ему сказать: или Мартита, или я. Дело дошло именно до этого.

Чарлин бросила по сухарику Курту и Уоррену, потом извлекла свою заветную бутылку и наполнила бумажный стаканчик. Кэрри сказала:

— Теперь уже скоро, Чарлин, книга почти завершена, и я готовлюсь послать ее в издательство. Тем временем для меня очень важен контракт на чайную рекламу. Хоть бы вышло. Господи, неужели я не сумею заработать на книге и буду вынуждена продолжать эту работу?

К изумлению Кэрри, Чарлин поддержала ее:

— Ты права, Кэрри. С самого начала было ясно, что не тот ты человек, чтобы задержаться здесь. Не твое это дело, и ни к чему тебе повторять мои ошибки.

Голос ее прервался.

— Жизнь загубила в погоне за мечтой!

Видя, что Чарлин уставилась на собственные фотографии в рамочках на стене, Кэрри подумала, что это, должно быть, невыносимо грустно — всю жизнь тащить на себе свой труп.

Чарлин вздохнула:

— Все так волнует поначалу, но быстро надоедает. Беда в том, что из этого дела не вырвешься: все время думаешь, будто именно тут и есть ответ на все твои вопросы, что искать ответ надо не где-то, а здесь. Ну и надеешься: вдруг все пойдет так, как ты мечтала.

И опять она вздохнула:

— В один прекрасный день, оглядываясь по сторонам, видишь, что кино кончилось, и что вся твоя жизнь есть банкротство.

Следы прожитых лет на лице Чарлин говорили о ее жизни красноречивей любых слов. «Как она отекла, — думала Кэрри, — да и вообще, можно ли найти хоть что-то общее между упоительно красивым лицом на стене и женщиной, сидящей передо мной?»

— Мои замужества были чередой фарсов. Я выходила замуж за глупых и пустых мужчин.

Чарлин заглянула в пустой бумажный стаканчик.

— Пузырек в шампанском. Вся моя жизнь — пузырек в шампанском. Вся жизнь, целая жизнь…

Чарлин наполнила стаканчик и выпила залпом.

— Ты знаешь, что такое наша работа? Я тебе скажу — капкан. Раз попалась — все, уже не уйти, самолюбие будет держать. Если ничего не получается, самолюбие страдает и понуждает тебя попробовать еще разок, и еще, и еще. А бывают минуты ослепительных взлетов — ну, может, не так уж и ослепительных, но все же — вот они-то нас и подгоняют. И все наше окружение подгоняет. А куда?