Раньше меня увлекало вперед мое стомегатонное эго и не знающее границ желание во что бы то ни стало добиться успеха. А теперь… я только и мог что пожимать плечами.

Впрочем, можно взглянуть на это и так: вам когда-нибудь приходилось замечать, с каким трудом надевают пальто полные люди? Первое, что приходит в голову, — они так чертовски толсты, что никак не могут либо найти рукава, либо попасть в них руками.

Но если взглянуть на проблему под другим углом, то можно прийти к выводу, что как раз само пальто не отвечает их потребностям. И до тех самых пор, пока мне не пришлось прибегнуть к помощи Венаска, жизнь была для меня просто чересчур тесным пальто, в которое я тщетно норовил втиснуться.

Зато, после того, как он помог мне вернуться в мир нормальных людей, я в один прекрасный день вдруг понял, насколько легко мне стало надевать то же самое пальто. Само по себе это было бы, может, и неплохо, но, чем более глубокая апатия меня охватывала, тем просторнее становилась проклятая одежка (или это я съеживался?). Так продолжалось до тех пор, пока она не стала настолько громоздкой и тяжелой, что я оказался не в силах даже поднять ее, не говоря уж о том, чтобы надевать ее и носить. Не свидетельство ли это, что я тогда начал склоняться к самоубийству? Нет, поскольку потенциальные самоубийцы всегда пребывают в состоянии крайнего отчаяния, а это чувство требует слишком больших усилий.

После смерти Венаска я унаследовал бультерьера Кумпола, и некоторое время мы с ним жили вдвоем у меня в Санта-Барбаре. Но жизнь там показалась мне слишком прекрасной и одинокой, поэтому мы перебрались в Лос-Анджелес. Там я несколько раз в неделю встречался с Бронз Сидни, которая по-прежнему удерживала крепость нашего бизнеса, дожидаясь либо моего окончательного возвращения, либо окончательного ухода. Остальное время я проводил либо с Фанни, либо с Клэр, выгуливал собаку, изредка встречался с немногочисленными знакомыми, а в один прекрасный день наткнулся на небольшое стихотворение Эмили Диккинсон note 45, которое запало мне в душу:

Пылилась долго по углам

Заряженным ружьем

Судьба моя, то там, то сям,

На взводе боевом.

Однажды, по дому бродя,

Я встретился с судьбой,

Узнал ее и, уходя,

Унес ее с собой.

Султан стоял на лыжах.

Мне всегда хотелось начать свои мемуары как-нибудь невыносимо высокопарно, например так: «Мать рассказывала мне, что в ночь, когда я был рожден, случилось затмение (пронесся смерч, лик луны затянула пелена багровых облаков…), что не предвещало тебе, сынок, особо счастливой судьбы». Или так: «Был в моей жизни период, когда мне нравились лишь красивые женщины с плохими зубами». Воспоминания, писанные в какой-нибудь затхлой швейцарской гостинице старым пердуном, мемуары которого в целом свете не представляют интереса ни для кого, кроме него самого.

Но теперь, независимо от того, является это мемуарами или нет, я просто вынужден начать со слов «Султан стоял на лыжах», поскольку именно с этого, невзирая на мои сорок лет, семью, шамана, многочисленные события и славу, которая к этому времени уже осеняла мое чело, все по-настоящему и началось.

Султан Сару стоял перед высоким, в человеческий рост, зеркалом. Он был одет в желто-пурпурно-черный лыжный костюм из тех что, чаще всего можно увидеть на склонах Сент-Морица, на голове красовалась арабская куфия, а на ногах — пожарно-красные лыжные ботинки с пристегнутыми к ним лыжами. Учтите, речь идет о номере лос-анджелесского отеля в самый разгар летнего зноя. Войдя, я сразу заметил сидящую на одном из многочисленных диванов милую крошку Фанни Невилл.

Я подошел к ней и, плюхаясь рядом, намеренно слегка толкнул ее задом, чтобы не забывала, кто здесь главный.

— А я и не знал, что вы лыжник, сэр.

— Я очень хороший лыжник, Гарри. У нас в Сару есть просто замечательные горы. — Он повернулся к остальным присутствующим в комнате людям, которые сидели с застывшими на лицах нервными улыбками. Профессиональные улыбальщики. — Единственный недостаток наших гор в том, что в данный момент там засели наши недруги.

Улыбальщики явно не знали, как реагировать на эти слова, — их губы неуверенно прыгали вверх-вниз, как мокрое белье на веревке, до тех пор, пока босс, широко открыв уже свой рот, громко не рассмеялся. Да, ну и видок у него был — хохочущего в этом лыжном костюме. Я обвел комнату таким взглядом, будто очутился на другой планете. Фанни незаметно ущипнула меня за ногу.

— Ах, Гарри, я веселый человек. Очень-очень веселый человек. Ну конечно же, у нас есть недруги. Во главе их стоит один сумасшедший по имени Ктулу note 46, который просто уверен, что править должен он. Но он всего лишь пылинка на моем рукаве. По-настоящему меня огорчает лишь то, что наши люди больше не могут кататься на лыжах в своих собственных горах, поскольку из-за Ктулу и его приспешников лыжный спорт у нас на некоторое время заглох. Просто стыд и позор. Однако, когда с этой досадной помехой будет покончено, я просто вижу, как Сару со временем становится Кицбю-элем note 47 Среднего Востока.

А пока суд да дело, мы каждую зиму проводим какое-то время в чудесном горном австрийском городке Целль-ам-Зее в Австрии. Превосходное катание и красивейшее озеро. Никогда не доводилось там бывать? Это примерно в часе езды от Зальцбурга. Следующей зимой вы обязательно должны приехать к нам туда в гости. Кстати, в прошлом году мы прикупили там кусочек земли.

Будучи знаком с манерой султана выражаться, я понял, что «кусочек земли» это тысячи две или три акров, если вообще не целая гора.

— Из меня никудышный лыжник, Ваше Высочество.

— А какие же виды спорта вы тогда предпочитаете, Гарри?

— Чаще всего спотыкаюсь, да еще иногда впадаю в кому.

Фанни при этом прямо-таки скорчилась от смеха, но сам султан и его улыбалыщики никак не реагировали, наверное, секунд этак десять. Затем явно лишь из вежливости владыка раздвинул губы в миллиметровой улыбке. Уловив намек, вся компания тоже отпустила мне по миллиметру.

Старушка Фанни так хохотала, что даже закашлялась. Я решил не говорить ей, что эти слова принадлежат вовсе не мне, а Оскару Леванту note 48. При возможности я никогда не стесняюсь заимствовать малую толику ума у других.

— Гарри, что мы еще можем сделать, чтобы все же убедить вас взяться за проектирование этого музея? Мне не нужен никакой другой архитектор.

— Видите ли, сэр, когда вы сделали мне это предложение в первый раз, я навел кое-какие справки. Разве, согласно мусульманским верованиям, собаки не считаются «харам»!

Температура в комнате резко упала на несколько сотен градусов.

— Да, Гарри. Это так.

Фанни пригнулась и, делая вид, что все еще не может унять кашель, шепотом спросила:

— Что еще за «харам»!

— Это значит «нечистый».

— По словам Пророка, в их слюне и дыхании есть нечто пагубное для человеческого духа.

— Тогда как же вы можете даже думать о сооружении у себя в стране собачьего музея?

— Я убежден, что просто обязан сделать это. — Он улыбнулся. — Потому что собаки трижды спасали мою жизнь в трех совершенно непохожих одна на другую ситуациях. В одном случае это могло быть и совпадением, но, когда тебя трижды спасают от смерти столь малые и жалкие существа, как собаки, Гарри, только и остается думать, что в дело вмешались весьма могущественные силы. Вы меня понимаете?

— А не могли бы вы рассказать об этих трех случаях?

— Нет, поскольку сначала я должен поведать их своему народу. Моя история найдет отражение в одном из отделов музея. А уже после этого, если остальному миру будет интересно, он тоже сможет ее узнать. В принципе, это основная причина, почему я так хочу построить этот музей.