— Да, — говорит она. — Я сестра Клаудия из «Ангела Господня». Но откуда вам это известно?

— Осенью я первый раз ехал мимо вашего детского дома…

— Не смешно ли, о чем вспоминает человек? Тогда дети играли возле зеленого насоса. Я слышал, как они кричали: «Сестра Клаудия, кролики разбегаются отсюда!» И поэтому я знаю, куда вас надо подвезти.

— Господин Мансфельд, вы высадите меня на перекрестке, где начинается плохая дорога?

— Я довезу вас до дома. Вы же сказали, что спешите. У меня есть время.

— Но ведь детский дом находится в стороне от того, куда вам надо ехать! Я не могу принять ваше предложение!

— Можете.

Сейчас мы проезжаем через маленький Бидермайерштадт. Рыночная площадь. Ратуша. Дома с каркасной конструкцией. На всех крышах лежит снег. И вновь «Дорожное снаряжение», «Торговля парикмахерскими принадлежностями», «Кондитерская А. Вейерсхофена и наследников». Это все то же, что я видел много раз, когда ехал к Верене во Франкфурт или возвращался от нее.

— Скажите мне, сестра Клаудия, что это за «Общество гуманности»? Кто этот «Ангел Господень»?

Ее голос звучит спокойно и уверенно, как голос врача.

— Наше общество было основано в Швейцарии двадцать пять лет тому назад. Мы верили тогда, что наступило время больших перемен. Мы верили в учение Спасителя — но над конфессией, не так, как в больших церквях. — Сестра Клаудия говорит с энтузиазмом: — Мы хотим быть истинными христианами, кроткими и доброжелательными друг к другу; мы хотим начинать с улучшения не окружающего мира, но самих себя. Если бы христианство было поистине Божеским, не было бы ни разногласий, ни войн, ни коммунизма, ни капитализма, ни подстрекательства, ни несправедливости. Не было бы нужды, потому что богатства нашей земли могли бы распределяться согласно общим потребностям. Все люди ждут от жизни блаженства и счастья. Это возможно лишь при смелом изучении Закона Божьего во вселенной. И этот закон называется любовью к ближнему, понимаете, господин Мансфельд? Любовь к ближнему! Евангелие упоминает об этом вновь и вновь.

— Но никто не заботится об этом.

— Именно. Лишь мы — маленькая паства. В основном бедные люди. Мы делаем для вас, что можем… и вместе с тем я не думаю, что мы утешаем только красивыми словами. К счастью, у нас есть богатые покровители в Америке и Англии, в Италии и Франции. Так мы получаем деньги. Вы видите: люди помогают друг другу.

— Очень мало.

— Еще очень мало, — говорит она и выглядит при этом предсказательницей. — Скоро нас будет очень много! Посмотрите: десять лет тому назад у нас не было детского дома, в котором могли бы отдыхать больные дети. А сейчас у нас тринадцать домов в различных странах. У нас есть своя газета «Вестник империи справедливости». Мы можем помогать бедным. Немногим. Но настанет день…

Она бросает на меня взгляд.

— Вы больны?

— Нет. Почему вы так решили?

— У вас проблемы?

— Да.

— Большие, верно?

— Я не думаю.

Машина трясется на ямах и ухабах, мимо заснеженных садов, маленьких замков, вилл.

— Может, все-таки большие? Не хотите зайти в гости? Я покажу вам дом, и вы расскажете мне о том, что вас так угнетает. — Святоша. Фанатичка. Общество. Все, что я не переношу. И все-таки отвечаю:

— Да, сестра Клаудия. Я охотно приду.

Мы приехали. Она выходит из машины и машет мне рукой. Потом идет вниз к старой усадьбе, где стоит зеленая помпа и доска, перед которой я остановился.

Вот идет она, верная и осознающая свое призвание. Выхватываю из-под сиденья бутылку с коньяком и вынимаю пробку. Сестра Клаудия оборачивается еще раз и кивает. Киваю в ответ. Из дома выбегают много маленьких детей и бросаются к сестре Клаудии, она обнимает и прижимает их к себе, мальчиков и девочек. А они смеются и кричат.

Затыкаю горлышко бутылки пробкой и кладу бутылку обратно под сиденье, так и не выпив.

Глава 15

— Что ты говоришь?

— Сгорел. Подчистую сгорел.

— Но… но… как это могло случиться?

Голос Верены звучит протяжно. Утром пятнадцатого января она вернулась из Санкт-Морица. Сейчас часы на церкви во Фридхайме бьют три часа пополудни, и мы говорим друг с другом.

— Якобы взломщики. Поджог. Не следует появляться там, нас не должны видеть.

— Почему?

Я решил ничего не говорить ей про Лео.

— Там теперь везде полиция. Нам нельзя светиться.

— Лишь… один раз увидеть все… Теперь у нас больше нет своего дома, нет никакого места в мире…

— Уже есть. Я кое-что нашел.

— Что?

— Маленькая гостиница. — Называю адрес. — Не плачь, любимая. Мы больше не можем встречаться на улице. Понимаешь?

— Да-а… Но… Мы были там так счастливы, Оливер.

— Мы будем счастливы вновь.

— Где?

— Когда я тебя увижу?

— Сегодня вечером.

— Что?

— За ужином. Мой муж приглашает тебя. Мне немного страшно от того, что он так спешит увидеть тебя.

Мне нет.

— «Il Principe»! Господину Лорду нужна книга моего отца.

— В семь тридцать вечера, да?

— Да.

— О боже, наш домик…

— Сейчас в нашем распоряжении гостиница.

— Но это не наш дом. Она никогда не будет нашим домом.

— Это лучше, чем совсем ничего, — говорю я.

Глава 16

На этот раз вечер опять очень хорош: смокинги, вечерние платья и господин Лео, обслуживающий гостей в белых перчатках. Он избегает смотреть на меня. Манфред в прекраснейшем расположении духа: загоревший, отдохнувший, оптимистично настроенный. Макиавелли я отдал ему сразу же, как только пришел. Он обрадовался.

— Какое внимание со стороны вашего отца!

Да, не правда ли, господин Лорд? И когда вы останетесь один, господин Лорд, вы будете искать и расшифровывать проколотые буквы. Я не могу их расшифровать: не знаю кода. Но я сфотографировал проколотые буквы, господин Лорд. Только поможет ли это хоть как-то… против такого типа, как вы, господин Лорд? Я очень удручен в этот вечер. И буду подавлен еще больше.

Эвелин заболела в Санкт-Морице, у нее что-то с бронхами, и она должна лежать в кровати. Я снова принес ей марципан, и Манфред Лорд благосклонно приглашает меня подняться на второй этаж, пройти в детскую комнату, чтобы я лично смог передать подарок. Он в это время готовит спиртные напитки. Верена сопровождает меня.

Девчушка гневно смотрит на меня воспаленными от температуры глазами и, как только я вхожу, поворачивается ко мне спиной, прижимает игрушечного мишку к груди и лежит, уставившись в стену.

— Добрый вечер, Эвелин.

Молчание.

— Мне так жаль, что ты болеешь. Я опять принес марципан.

— Не хочу никакого марципана!

— Эвелин! — говорит Верена.

— Я не хочу твоего марципана! Забери его с собой! Съешь сам! Мне вообще больше от тебя ничего не нужно! Я больше не хочу тебя видеть! Вот поэтому я и смотрю на стену!

— Почему?

Девочка шепчет:

— Ты сам сказал, что будешь помогать мне и мамочке, и ничего не сделал!

— Я же тебе объяснял, что все будет очень сложно и будет продолжаться долго.

— Насколько долго? Мамочка сама сказала… Идите прочь, дядя Мансфельд! Идите! И больше не приходите никогда!

— Что я должен сделать? — Пытаюсь погладить Эвелин по волосам, но она отстраняется. Верена качает головой. Мы уходим из комнаты. В коридоре я шепчу: — Ты ей что-нибудь сказала?

— Да, к сожалению. В тот вечер, когда телефонная связь была такой плохой.

— Я надоел тебе? Я бездарь? Может быть, нам прекратить наши отношения?

В следующий момент она заключила меня в объятия и страстно поцеловала. Я пытаюсь освободиться силой.

— Нет… Безумная… Твой муж…

— Когда мы встретимся в этой гостинице?

— Завтра в три.

— Я приду!

— Не злись на меня за то, что я разочаровал тебя и Эвелин.