Она улыбается, и от этого мне становится жутко.

— И что, меня еще не совсем переклинило? Ты боишься, что я покончу жизнь самоубийством или окажусь в сумасшедшем доме? Нечего об этом беспокоиться, мой любимый! Я пережила то, что было в России, Германии, и равнодушие родителей! Я никогда не плачу, ты видишь? Не кричу. Не падаю перед тобой на колени!

— На самом деле, Геральдина…

— Подожди, я еще не все сказала. Сейчас о самом главном. Итак, великолепно, у тебя есть твоя любовь. Чума для меня. Особенная чума для меня, так как ты для меня… Но это к делу уже не относится. Ты больше не хочешь сделать меня счастливой.

— Я не могу, Геральдина!

— Хорошо. Ты больше не хочешь сделать меня счастливой. Я тебя тоже.

— Что это значит?

— А это значит, что, как только вернусь в интернат, я буду делать все, чтобы и ты был несчастлив.

— В чем это будет заключаться?

— Я разыщу эту другую. Как мне лучше сделать тебя несчастливым? Я сделаю несчастливой твою любимую. Если эта женщина замужем, я разрушу ее личную жизнь, рассказав все ее мужу. Если она не замужем, я сделаю так, что она уедет из этих мест. И ты тоже, дорогой Оливер. Несчастье, я принесу тебе много несчастья.

— Геральдина! Прислушайся к голосу разума! С самого начала я сказал, что не люблю тебя.

— Но ты спал со мной. Ты знаешь, что ты со мной сделал? И сейчас ты заявляешь мне, что никогда больше не прикоснешься ко мне! И это ты считаешь нормальным? Ты находишь это порядочным?

— Я не говорю, что это порядочно. Но поговорить с тобой откровенно все-таки кажется мне самым порядочным.

Она медленно допивает свой чай и отставляет чашку в сторону.

— Да, Оливер, это было самым порядочным. Сейчас я информирована. У меня есть три недели, чтобы подумать над тем, как мне быстрее всего найти ее — твою большую любовь.

— Ты никогда не найдешь ее.

Геральдина смеется.

— Через месяц я узнаю о ней все. И я начну мстить, мстить по-настоящему. Ей будет больно, очень больно. Если она любит тебя, она погибнет от этого.

— Она не любит меня.

— Ах, нет? Тогда происходит то же самое, что и у нас?

— Да, — вру я.

— Ты врешь. Я знаю тебя. Можешь идти.

— Геральдина…

— Не понял? Мне позвать фрау Беттнер, чтобы она выпроводила тебя?

— Я уже ухожу. Но…

— Больше ничего не хочу слышать. — Она произносит одно предложение по-русски. Но потом берет мою руку и улыбается. — Передай всем от меня большой привет, особенно Ганси.

Минуточку!

— Почему особенно Ганси?

— У него тоже ведь история с позвоночником, как и у меня, правда? Я должна особенно заботиться о нем, когда вернусь.

Что она знает? О чем догадывается? В чем подозревает? Что уже сказал ей этот маленький чертенок? Что написал? Знает ли она что-либо вообще?

— Геральдина, прошу тебя, не делай ничего!

— Я больше не слышу тебя.

— Если говоришь, что любишь меня, как ты можешь губить женщину, которую…

Секундой позже я осознаю, что сделал глупость. Женщина. Не незамужняя девушка. Это большая подсказка.

Я с ума сойду за этот вечер.

С распростертыми руками и растопыренными пальцами я подхожу к Геральдине.

— Фрау Беттнер! — дико кричит она и пытается отпрянуть от меня.

— Фрау Беттнер! — Мои пальцы обхватывают ее шею. — Фрау Бетт…

Дверь открыта.

Пожилая дама.

Я поворачиваюсь, после чего отпускаю руки.

— Не выведете ли вы господина, дорогая фрау Беттнер? В коридоре так темно.

— Если что-то не устраивает вас, можете убираться.

— Скоро вы освободитесь от меня, дорогая фр, ау Беттнер. Счастливого пути, Оливер. Передай привет также своей подруге. Скоро мы с ней познакомимся.

На улице я должен остановиться и прийти в себя, но не потому что я причинил себе боль, а потому что Геральдина так обидела меня.

Сейчас сильный снегопад. Под сиденьем в моей машине лежит бутылка коньяку. Делаю глоток. Затем еще один. После второго глотка мне следует преодолеть себя. Это страх. Делая второй глоток, я подумал о Верене. Послезавтра она возвращается. Итак, Геральдина и Лео против нас. И если еще хоть один только раз маленький Ганси рассвирепеет по отношению ко мне или скажет Геральдине хотя бы одно слово… Единственное слово: Лорд. Еще глоток.

Что я могу сделать? У меня нет денег. Я весь в долгах. Мать скоро попадет в сумасшедший дом. Ожидать чего-либо от отца нет никакого смысла. Школу закончу только через год. Я не в состоянии прокормить Верену и Эвелин. Если Геральдина разоблачит нас, то почтенный господин Лорд вновь ввергнет Верену в нищету, из которой она выбралась.

Кому я могу довериться, у кого спросить совета? Нет ни одного такого человека. У меня две записки. На них буквы, которые мой отец и господин Лорд прокололи в книгах. А что, если мне, чтобы защитить Верену, шантажировать ее мужа этими записками? Своего отца шантажировать я не могу. А господина Лорда? И где же книга? — спросит он меня. — Ступайте-ка в полицию и расскажите там эту идиотскую историю, дорогой друг.

Где, собственно, книга?

Минуту.

Итак, есть две книги.

«Дюбук» находится в библиотеке моего отца в Эхтернахе, если она еще там, а не сожжена давно. Но у меня же есть книга Макиавелли. Она лежит в моей дорожной сумке. А господин Лорд вернется домой лишь через два дня. У Ноа замечательный фотоаппарат. Я смогу сфотографировать страницы. Главное, чтобы проколы были хорошо видны. Тогда стало бы возможным в случае необходимости деликатно указать господину Лорду на то, что у меня есть эти страницы.

Это метод Лео.

Значит, я не лучше его. Может быть, и господин Лео любит какую-нибудь женщину, которую он должен защищать? Неужели любовь действительно всего лишь слово? С другой стороны, является ли политика благородным делом? Военная служба? Бизнес? Бизнес, которым занимается мой отец? Тетя Лиззи? Стоп! Иначе я сойду с ума.

Следует определить планку абсолютной морали. Что возвышается — хорошо, что опускается — плохо.

Теперь я на шоссе. Снежные хлопья летят навстречу, а я все время думаю о безумных глазах Геральдины, смотрящих мне вслед, когда я уходил от нее. Такие же глаза были у нее тогда, в тот теплый день, в ущелье.

Может ли ненависть быть и наслаждением?

Недавно на занятиях английского языка у поэта Джона Драйдена мы читали:

В вихре снега стоит женщина. Она кивает. Определенно она хочет, чтобы ее подвезли. А почему бы и нет? Может быть, это будет моим последним порядочным поступком, который я совершу в ближайшее время.

— Ах, пардон, уважаемый, вы не во Фридхайм?

— Да.

— Не будете ли столь любезны взять меня с собой?

Наверное, она уже давно стоит здесь, дрожит от холода. На вид лет пятьдесят. На ней пальто из грубой шерсти и черная меховая шапка, на правой руке, которую она положила на дверцу машины, отсутствуют два пальца.

— Садитесь.

— Огромное спасибо. Знаете, дело в том, что я пропустила поезд во Франкфурте. А мне нужно в детский дом. Мои дети ждут меня…

Выуживаю из-под сиденья бутылку.

— Выпейте глоток.

— Я собственно говоря, не пью в принципе…

— Даже в такую погоду?

— Ну хорошо. — Она прикладывает бутылку к губам и делает глоток. — О, обжигает!

— Между прочим, меня зовут Оливер Мансфельд.

— Я сестра Клаудия.

Снег облепляет нас, словно ватой. Как? Сестра Клаудия? Вам тоже знакомо это чувство дежа вю: со мной уже было?

Этот снег? Этот коньяк?

Я говорю механически:

— Сестра Клаудия, кролики разбегаются отсюда!

Она должна подумать, что я сумасшедший.

— Что вы говорите?

— Сестра Клаудия из дома отдыха. «Общество гуманности»?