Граф, принесший Мадлен эту новость, выглядел более подавленным, чем ей когда-либо приходилось видеть. Он был достаточно хорошо знаком с королем и глубоко сочувствовал его положению. А, кроме того, он считал, что надеждам на конституционную монархию пришел конец.
В последующие несколько дней на улицах Парижа произошли очередные беспорядки. Толпы разъяренных горожан срывали вывески магазинов и гостиниц, где значилось имя короля, и чиновники всех рангов торопились снять эмблемы с геральдической лилией[11]. По словам графа, кто-то даже повесил на воротах Тюильри плакат, гласивший: «Усадьба сдается».
Когда король был возвращен в Париж, Учредительное собрание запретило гражданам оказывать ему какие бы то ни было знаки внимания. «Каждый приветствующий короля будет подвергнут телесному наказанию, — гласили объявления. — Каждый оскорбляющий его будет повешен».
Страсти накалялись. Когда демонстрация на Марсовом поле вышла из-под контроля, Национальная гвардия открыла огонь, и появились первые убитые — в сводках называлось число «тринадцать», но на улицах говорили, что их не меньше пятидесяти. Чтобы предотвратить полную анархию, было объявлено военное положение. Следуя совету де Ренье, Мадлен не выходила из дому. Благодаря ежедневным заботам графа и Жан-Поля она ни в чем не нуждалась, но чувствовала себя настоящей узницей.
Прошло более двух недель после бойни, и Мадлен рассудила, что может выйти на улицу, не подвергая себя опасности. Она знала, что граф не одобрил бы этой вылазки, но ей нужно было купить черную ленту для шляпки. Погода стояла хорошая, Мадлен было даже жарко в длинной мантилье. Выбор ленты не составил труда, но в магазине ей сообщили, что со шляпками дела обстоят гораздо хуже: шляпники бастуют.
После покупки Мадлен захотелось погулять в саду Пале-Рояль. Как хорошо было бы иметь провожатого и ходить где захочется, подумала она. К несчастью, у нее провожатого не было, а идти одна она не решилась и потому с большой неохотой направилась к себе домой. В квартале от своей квартиры она зашла в свечную лавку.
Хозяин, господин Буше, приветствовал ее вполне любезно, но находившаяся там покупательница проявила признаки враждебности. Не успела Мадлен сказать, что ей надо, как та заявила, что не желает находиться в одном магазине со шлюхой. Мадлен напряглась от дурного предчувствия, но заставила себя не обернуться и спокойно ждала, когда встревоженный господин Буше перевяжет свечи куском бечевки.
— Так твой покровитель умер? — взвизгнула женщина. — Хорошо отделался, старый кобель!..
Мадлен больно было слышать такое надругательство над памятью Филиппа, но она благоразумно воздержалась от ответа. Однако, когда она доставала монеты из кошелька, рука ее дрожала.
— Ты слышишь меня, сука? — Женщина схватила Мадлен за плечо и развернула к себе так грубо, что шляпка девушки полетела на пол. Незнакомка была красива грубоватой, чувственной красотой, густые волосы волнами падали на ее пышную грудь, но глаза сверкали такой ненавистью, что смотреть на нее было страшно. — Ты многие годы жила в роскоши, пока я и моя семья умирали от голода, — продолжала она. — Я рада, что старый ублюдок сдох. Без него тебе недолго оставаться гордячкой! — В следующее мгновение женщина приблизила вторую руку к лицу Мадлен и впилась ногтями в щеку, оставляя глубокие царапины. — А теперь ты и не такая смазливая! — прошипела она.
Мадлен стало страшно, но в ней рос и гнев, вызванный режущей болью. Связкой свечей, которую девушка держала в руке, она, не задумываясь, ударила обидчицу по лицу. Посетители магазина отступили к стенам. Женщина как во сне поднесла руку к носу, который уже начал кровоточить.
Мадлен не стала дожидаться дальнейшего развития событий, а устремилась к выходу, оставив свою шляпку лежать на полу. К ее радости, женщина не пустилась за ней вдогонку, но все же девушке пришлось тревожно оглядываться до самого дома.
Когда Мадлен поднималась по лестнице в свою квартиру, сердце ее колотилось, а ноги тряслись. Она боялась, что история с женщиной не закончилась, ее мучили дурные предчувствия и страх. Увидев на своей лестничной площадке графа де Ренье, небрежно прислонившегося к ее двери, она обрадовалась ему так, как ни разу в жизни никому не радовалась. Надменный и своевольный, он все же был воспитанным человеком, и сейчас у нее не было более близкого друга. Хотя Мадлен и не намерена была рассказывать о своем приключении, но все же поддержка ей бы не помешала.
— Где вы бродите? — обрушился граф в своей обычной манере. — О Dieu[12], Мадлен! Я ведь говорил: вам небезопасно выходить без провожатого…
— Я пошла за покупками. — Она сглотнула и постаралась овладеть собой. Однако ее рука дрожала, поворачивая ключ в двери. — А я не видела вашей кареты, — сказала она насколько возможно бодрым голосом.
— Сегодня хороший день, и я решил пройтись пешком.
— Я тоже. — Она говорила, не оборачиваясь и пряча царапины на лице от графа.
Он раздраженно вздохнул.
— Если бы я знал, что вы хотите погулять, то с удовольствием проводил бы вас…
— Я не намерена выслушивать ваши поучения, — заявила она и почти побежала в гостиную, даже не посмотрев, идет ли он следом.
— Мадлен? — В голосе графа звучала тревога.
Она бросила мантилью на стул и, смиряясь перед неизбежным, повернулась, наконец, к нему лицом. Граф побледнел.
— О Боже, — сказал он, потрясенный, — кто это сделал?
— Одна гражданка… там… — начала Мадлен, все еще борясь со слезами. — Она говорила такие ужасные вещи… — Несмотря на присутствие графа, девушка чувствовала себя как никогда одинокой. Ненависть той женщины, потрясшая Мадлен до глубины души, была до сих пор почти физически ощущаема ею. Земля поплыла у нее под ногами.
Граф шагнул к ней, чтобы поддержать, и, очень бережно взяв Мадлен за подбородок, стал разглядывать царапины на ее лице.
— Вам лучше промыть это, — посоветовал он ледяным тоном. — Не думаю, что у этой гражданки чисто под ногтями.
Мадлен кивнула, подавляя нелепое желание прижаться щекой к его ладони. Сейчас ей нужны были забота и поддержка, пусть даже от него.
— Нет ли у вас коньяку? — спросил граф. — Вы бледны как полотно.
Она указала в сторону столика для закусок и присела на кушетку, пока он наливал коньяк. Подойдя к Мадлен, де Ренье буквально втиснул рюмку ей в руку, а затем, опустившись перед ней на колени, снова приподнял ее подбородок.
— Будет больно, — сказал он неожиданно нежным голосом, промакивая кровоточащие царапины своим платком.
Мадлен поморщилась, но не отстранилась. Щеку жгло, будто каленым железом, и она прикусила губу, чтобы удержать слезы.
Сама того, не подозревая, она задела в сердце графа самый потаенный уголок. Никогда в жизни он не испытывал такой настоятельной потребности кого-либо успокоить, приласкать и поддержать. Ему хотелось выбежать на улицу, найти негодяйку, оскорбившую это невинное дитя, и втоптать ее в землю. Любезным тоном он приказал Мадлен выпить коньяк. Она повиновалась. Девушка начинала понимать, хоть и с опозданием, что граф искренне беспокоится о ней.
Когда он сел рядом, Мадлен услышала его протяжный вздох.
— Сегодня я ездил к королю, — сказал после паузы де Ренье. — Получить аудиенцию было нелегко, и нас не оставляли наедине, но я чувствовал себя обязанным заверить Его Величество в своей ему поддержке. Государь спрашивал о моем бретонском друге — разумеется, он имел в виду Филиппа — и был искренне опечален, узнав о его кончине. Я обещал еще раз появиться в Тюильри перед отъездом из Парижа.
— О, вы собрались уезжать? — Мадлен сама удивилась тому, как огорчило ее это известие, и впервые призналась себе, что в последнее время начала во всем полагаться на помощь графа. Его присутствие стало ей просто необходимо. — Мне будет вас не хватать.