— Люсьен? — прохрипел больной и попытался сесть, но ему это не удалось.

Без парика маркиз выглядел еще более старым и ссохшимся, а на его лице уже лежала печать мертвеца. Он улыбнулся де Ренье, и Мадлен почувствовала укол ревности. В отношении Филиппа к графу было нечто такое, чего она никогда не могла ни понять, ни разделить.

Оставив мужчин наедине, она вернулась в гостиную и устало опустилась на кушетку. Спать она не собиралась, но… очнувшись, увидела склоненного над собой графа. Его лицо было очень близко к ней, и глаза выражали нечто такое, что она не смогла бы охарактеризовать словами.

— Мадлен, — чуть охрипшим голосом произнес он, — мне очень жаль будить вас, но я ухожу… и хочу, чтобы вы заперли дверь.

— О да, — ответила она, еще не вполне проснувшись. — Как неучтиво с моей стороны! Я вовсе не хотела засыпать.

— Филипп просил меня привести сегодня господина Леклерка. Он хочет уладить кое-какие вопросы.

Мадлен побледнела.

— Неужели вы сказали ему?..

— Что он умирает? — Граф был мрачен. — В этом не было необходимости. Филипп сам знает об этом. Он весьма настаивал на том, чтобы я привел Леклерка именно сегодня.

И снова Мадлен едва сдержала слезы. В горле у нее застрял комок, мешавший ей произнести хоть слово.

— О, Мадлен. — Де Ренье вздохнул и легонько коснулся пальцами ее щеки. — О вас хорошо позаботятся, можете мне поверить.

— Я думала не о себе, мсье. — Она отвела его руку. — И ни в коем случае не буду нуждаться в ваших заботах.

Его глаза блеснули, но ответа не последовало. Граф повернулся и молча направился к двери.

— Жан-Поль принесет вино, — холодно произнес он на ходу, — а я вернусь с господином Леклерком около пяти часов.

Люсьен де Валери оказался, как всегда, верен своему слову. Не просто бутылка, а корзина превосходного бургундского вина появилась, едва пробило полдень. Ее доставил гражданин в полосатых штанах и трехцветной кокарде революционера. Ровно в пять пришли граф и адвокат, господин Леклерк. Они провели в спальне Филиппа почти час и удалились, оставив маркиза крайне усталым и еще более бледным, чем прежде. Мадлен была недовольна их вторжением и после ухода визитеров предложила больному выпить вина и постараться заснуть. Она опустилась на стул рядом с кроватью Филиппа.

— Я рад, что это все улажено, Мадлен, — сказал он и удовлетворенно вздохнул, беря ее за руку. — Я хотел сделать несколько распоряжений относительно тебя.

— Филипп, о чем ты говоришь… — укорила она.

— Увидишь… когда придет время. — Его улыбка была почти шаловливой. — Я хочу, чтобы ты была счастлива… Люсьен… положись на него и делай все, что он скажет. Он обещал мне проводить… тебя… домой.

Мадлен не вполне поняла, что Филипп имеет в виду, говоря «домой». Она хотела сказать ему, что не собирается покидать Париж, и уж тем более в обществе графа де Ренье, но не успела: маркиз уснул, и лицо его выглядело более умиротворенным, чем в последние дни. Около полуночи она оставила его и легла в постель, тут же провалившись в глубокий сон.

Филипп де Мопилье умер на рассвете. Доктор Мопре сказал, что смерть его была легкой. Однако Мадлен не находила себе места из-за того, что ее не было рядом, когда маркиз умирал. Ведь ближе человека у нее не было, а она даже ничего не почувствовала!..

Два дня спустя тело маркиза Филиппа де Мопилье предали земле. Тихо, без соблюдения всех условий приличествующего положению обряда. На скромности похорон в первую очередь настаивал граф де Ренье, который занимался всеми приготовлениями. Его поддерживал господин Леклерк. Таким образом, тело маркиза упокоилось в склепе маленькой церкви в пригороде Парижа, и только они втроем присутствовали при погребении. Разительным контрастом этому печальному событию могли послужить вычурно-помпезные похороны политика Мирабо[10], скончавшегося несколькими неделями раньше и объявленного героем Революции.

Как только короткая церемония погребения была завершена, граф де Ренье и господин Леклерк сопроводили Мадлен в ее квартиру, где было прочитано завещание Филиппа. Она плакала, не переставая, и граф, не удержавшись, пожал ей руку. Скорбь Мадлен была так велика, что она почти не обращала внимания на то, что происходило вокруг. Из завещания стало известно, что у Филиппа имеется племянник, который живет в Кане, и что большая часть недвижимости, обращенной теперь в золото и ценные бумаги, переходит ему. Доля Мадлен оказалась меньшей, чем она ожидала, но сейчас это ее мало трогало. Я не являюсь членом семьи, напомнила она себе. Кроме того, у нее уже было небольшое состояние в драгоценных камнях.

— Когда вы вернетесь в Бретань, я могу оформить документы относительно вашей части имущества через своего коллегу в тех краях, — сказал Леклерк, собирая бумаги. — Ферма вашей тетушки находится неподалеку от Ванна, насколько я помню.

— Но я не собираюсь покидать Париж, — возразила Мадлен.

Леклерк нахмурился.

— Я полагаю, вам следует иметь в виду, что арендное соглашение на данную квартиру истекает в конце этого года. Впоследствии для вас может оказаться невозможным его возобновление. Конечно, я могу тщательнее изучить этот вопрос, если вы желаете, однако из прежних инструкций, получаемых мною от маркиза, я сделал вывод, что вы оба собирались уехать из Парижа. Разумеется, я не представлял, насколько он болен…

— Филипп хотел, чтобы вы вернулись в Бретань, — хмуро сведя брови, сказал граф, — и заставил меня пообещать ему, что я буду сопровождать вас в этом путешествии. Он был уверен, что ваша тетушка примет вас с радостью. Насколько я понял, дела у них там на ферме обстоят благополучно.

Мадлен подумала о тетушке, которую от случая к случаю учил письму приходский священник. Она была старшей сестрой ее матери и не одобряла «службу» Мадлен у маркиза.

— Мне будут рады, но я не хочу туда ехать. Слишком долго моим домом был Париж, — резко ответила Мадлен. — Вам не на что жаловаться, граф: в конце концов, вы избавляетесь от утомительной обязанности сопровождать меня.

Мужчины обменялись взглядами.

— Значит, я еще раз проверю арендное соглашение? — спросил господин Леклерк.

— Буду вам очень признательна, — поблагодарила Мадлен, — поскольку я не переменю решение.

Граф устало вздохнул. Он выглядел настолько озабоченным, что Мадлен пожалела о своей резкости.

— Как бы вы ни решили, я сделаю все от меня зависящее, чтобы помочь вам, — сказал он. — Однако я настоятельно советую вам подумать. Сдается мне, мы живем еще не в самые худшие времена так называемой Революции.

Следующие несколько дней Мадлен существовала в какой-то пустоте. Пустоте, наполненной Филиппом. Она почти готова была поклясться, что видела его сидящим в любимом кресле, а однажды ей даже послышалось, как он зовет ее из спальни.

Граф де Ренье продолжал бывать у нее ежедневно. Обычно он приезжал в своей карете и не задерживался надолго. В отношениях между ними чувствовалась некоторая натянутость, что казалось Мадлен вполне естественным — ведь его другом был Филипп, а не она. Создавалось впечатление, что граф посещает ее по обязанности, и потому, быть может, она не проявляла должного гостеприимства. Он же более не уговаривал ее покинуть Париж и, похоже, оставил мысли о собственном отъезде.

Проходили недели. Граф постоянно навешал Мадлен, стараясь во всем облегчить ей жизнь, но она оставалась безутешна в своем горе и, несмотря на эти визиты, одинока. Филипп составлял всю ее жизнь, и ни для кого другого в ней просто не было места. Она стала сама ходить за покупками. Хотя граф высказывал недовольство по этому поводу, Мадлен настояла на своем — по крайней мере теперь она не чувствовала себя такой затворницей.

Ближе к концу июня королевское семейство, находящееся после неудавшейся поездки в Сен-Клу в настоящем заточении в Тюильри, предприняло отчаянную попытку бежать из Парижа. Они надеялись пересечь границу и получить поддержку иностранных войск, но побег был организован крайне неумело и только ухудшил положение короля.