— Что думают об этом на «Северянке»? — спросил нас Юданов.

— Меня, собственно, послали как раз затем, чтобы спросить вас, — рассмеялся Федоров, уклоняясь от ответа.

— Трудно сказать, — проговорил Юданов. — По-моему, причину неудач в поисках сельди надо искать в эхолотах. Часа два назад наш гидроакустик опять обнаружил рыбу, выметали мы сеть и бредем сейчас малым ходом. Что-нибудь да попадется... Верно я говорю? — спросил Иван Григорьевич, повернувшись к гидроакустику судна Володе Губаренко.

— Кто знает... — пожал тот плечами. — Теперь я и сам разуверился в эхолотах. Иногда вдруг как начнут они сельдь писать — только держись. А придешь — нет ничего. Вот и гадай...

Ночью разразился шторм. Волны с размаху били по борту. Судорожно вздрагивал весь корпус. Корабль кланялся морю. Высокий нос его зарывался в волны. По палубе металась зеленая вода, взлетала шумными фонтанами к флаг-мачте.

Нам с Федоровым не спалось. Но не от шторма. На «Северянке», ходившей в каких-нибудь двух кабельтовых от судна, экипаж жил по московскому времени. Там уже играли подъем: часы показывали 6 утра. Мы все еще жили ритмом «Северянки». Но на корабле, как и на всех рыболовецких судах Атлантики, пользовались временем по Гринвичу, отстающим на 3 часа от московского.

Мы поднялись на мостик и замерли — таким жутким было штормовое море. Изредка из-за туч прорывался луч солнца, он бежал, приплясывая по волнам, и угасал, обрубленный новой тучей. Маятником раскачивался фонарь на мачте, и из косматой мглы подмигивал ему прожектор «Северянки». Сейчас мы глядели на нее со стороны. Вода заливала не только корпус, но и высокий штормовой мостик, который перед громадой волн казался нам спичечным коробком, поставленным вертикально. Какая слабая и неказистая на вид наша «Северянка» перед стихией ревущего океана, как сильно ее мотает шторм! И даже не верилось, что с этим вот скромным кораблем связана яркая страница в мировой океанографии. О значении «Северянки» французский журнал «Сьянс э Авенир» писал: «Большая заслуга Советского Союза в том, что он первый — да, первый — вышел за пределы обычных океанографических исследований на поверхности. «Северянка» удивила океанографию, начав изучение моря «в» самом море, а не только «на» море. Она предприняла наблюдения рыбных косяков, спустившись к самим рыбам...»

Мы смотрели на серое однообразие волн и вспоминали о тех, кто посвятил жизнь труднейшим исследованиям океана, изобретал аппараты, чтобы хоть одним глазом увидеть загадочный мир, скрытый в Океане.

«Северянка», как и все подводные лодки, не погружается на большие глубины. Да этого и не требуется. Она ходит в верхних слоях моря, где нужны не толстая обшивка, а маневренность и быстроходность, чтобы догонять косяки промысловых рыб.

Для больших глубин предназначались уже другие снаряды. Таким снарядам открыли дорогу советский гидростат, построенный ЭПРОНом, и батисфера Биба и Бартона. Как тот, так и другой аппараты были сконструированы по принципу «тяжелее воды». Они висели на стальном канате. Во время волнения моря трос мог оборваться, а это грозило исследователям гибелью.

Потом ученые стали склоняться к мысли, что нужен снаряд «легче воды», который поднимался бы на поверхность в случае обрыва каната. Родилась мысль о батискафах — подводных дирижаблях. Появились батискафы Августа Пикара «Триест» и «ФНРС-3» Пьера Вильма. На этих аппаратах было проведено немало погружений на глубины свыше 4 тысяч метров.

Станислав Федоров, как ихтиолог, долгое время занимался глубинными исследованиями и много знал о работах иностранных океанологов.

— Мне кажется, правы те ученые, которые считают, что невозможно построить универсальный снаряд, годный для всех глубин, — проговорил он, — и надо строить разноглубинные аппараты. Скажем, от пятисот до тысячи метров — один аппарат, от тысячи до двух — другой. Ведь французы так и делают...

Федоров имел в виду два строящихся сейчас во Франции подводных снаряда. Первый из них называется «11 000». 11 тысяч метров — это предельная глубина погружения батискафа. Его стенки будут превышать толщину лобовой брони танков. Второй снаряд — мезоскаф — предназначается для глубины до тысячи метров. Автор его, тот же профессор Пикар, применил интересный принцип передвижения: мезоскаф будет двигаться в глубине не при помощи винтов и рулей погружения, как это делается на подводной лодке и на батискафе, а при помощи больших лопастей. Как вертолет в воздухе, мезоскаф станет ввинчиваться в воду, зависать на месте, подниматься на поверхность.

В семь часов по гринвичскому времени «Северянка» и «Профессор Месяцев» легли в дрейф. Первым вышел на палубу Владислав Пахоруков. Поеживаясь от колючего северного ветра, он прикрепил к лебедке термобатиграф и опустил его в море. С этого момента началась...

Станция

Станцией принято называть остановку корабля для исследовательских целей. Тогда корабль дрейфует, и размеренное течение жизни нарушается. Ветер разворачивает судно бортом, и оно начинает раскачиваться с боку на бок, черпая воду.

Пахоруков с трудом удерживал лебедку, отворачиваясь от набрасывающихся на него волн. Когда трос достиг нужной отметки, гидролог остановил лебедку. На глубине термобатиграф опрокинулся, наглухо захлопнув крышку резервуара, заполнившегося глубинной водой. Эту воду, разлитую по колбам, будут исследовать в лаборатории: определять ее газовый состав, соленость, содержание в ней биогенных веществ и планктона.

Затем лебедка перешла в ведение Алексеева и Истошина. Они прикрепили к ее тросу специальную вертушку. Крохотный винт, вращающийся от движения воды, показывает на счетчике скорость течения, а прикрепленный к вертушке компас фиксирует его направление.

Суммируя данные о течениях на разных глубинах, океанологи составляют так называемую динамическую карту течений, на которой показана вся гидрологическая обстановка исследуемого района.

На другом конце судна работали Федоров и Павштикс. Планктонной сетью они вылавливали из моря мельчайших рачков. В одном квадратном сантиметре этой сети около 500 капиллярных отверстий. Планктонная сеть сконструирована так, что она закрывается на нужной глубине, и благодаря этому в сеть не попадает живность из других, верхних слоев.

После того как закончились все измерения на глубине, матросы начали выбирать дрифтерный порядок, выметанный вечером. На этот раз в сети попало много рыбы. Большую часть улова ссыпали в бочки и засаливали. Но некоторым селедкам посчастливилось снова возвратиться в родную стихию. Они уносили с собой метки, которые Юданов специальными щипчиками прикреплял к их жаберным крышкам. Подобное «кольцевание» рыб проводится не первый год, и рыбаки уже не раз вылавливали меченую рыбу. Метки пересылают ученым, и те, зная, когда и где была выпущена и поймана рыба, могут проследить пути ее миграции.

Когда промокшие, окоченевшие от холода люди закончили работу, в машинном отделении зазвенел телеграфный приказ: «Полный вперед!» Качнулись шатуны судовой машины. Рулевой развернул корабль на прежний курс, Бортовая качка, которая свирепствовала при пассивном дрейфе, сменилась килевой.

Теперь работа сосредоточилась в каютах и лабораториях. Ученые тщательно запаковывали пробирки с пробами воды, записывали в дневники результаты измерений. Юданов сел за микроскоп. Он раскладывал перед объективом чешуйки сельди. Как по кольцам спиленного дерева, так и по слоям чешуи ученый определял возраст сельди и условия ее жизни.

Станции повторялись через каждые 4 часа. День не знал границ. Он сливался с ночью, а ночь — со следующим днем. Мы бороздили море от ян-майенского до шпицбергенского меридианов, спускаясь от 73-го градуса северной широты к югу.

И те же свинцовые волны шумели вокруг, танцуя в дикой ярости, и те же ледяные ветры свистели в мачтах, оставляя на снастях густую пену изморози. Несколько раз на горизонте показывались рыболовецкие траулеры, сейнеры, сухогрузные транспорты. Они сердито наваливались на волну, раскалывали ее надвое, неся на острие форштевня клокочущие фонтаны. Потом суда исчезали, уходя своим курсом по суровым и трудным дорогам Атлантики.