«Весь облик Всеволода Вишневского как писателя и человека сродни тому образу Ведущего, который занял столь важное место в его пьесах, — писал В. О. Перцов. — „Ведущий“ нарушал „вежливую тишину“ зрительного зала, добиваясь прямого общения с аудиторией, вовлекая зрителя вместе с эмоциями сопереживания в круг действия и содействия тому, что творилось на сцене. „Ведущий“ — это „наша совесть, наша память, наше сознание, наше сердце“ — так объяснил автор „Первой Конной“ значение этого персонажа, который столь необычно вторгался в заповедный мир театральной иллюзии, где вся задача, казалось, состояла в том, чтобы заставить зрителя забыться и поверить в то, что развертывающееся перед ним действие не игра, а сама жизнь».

Именно поэтому так единодушно и горячо принимали пьесу конармейцы. 8 декабря 1929 года в одной из комнат музея РККА собрались члены комиссии Реввоенсовета СССР по подготовке празднования 10-летия Первой Конной и среди них — С. М. Буденный и Е. А. Щаденко. Вот каким запомнилось это чтение самому Вишневскому:

«Я против обыкновения не волновался, разве чуть-чуть. Дали мне слово „для доклада“. (Я наблюдал за собравшимися — крепкий народ, старая гвардия.)

…Взял с места. Кто-то еще сказал: „Вам пять минут“. Читаю. Тишина, вытянуты шеи, кто-то прячет мокрые от слез глаза. Тихо-тихо… Я читаю и сам впервые постигаю силу вещи, раскрываю для себя все новое и новое.

То смех в крепко-соленых местах, то мертвая нервная напряженность. Ни единого замечания, кашля — все как загипнотизированные.

Наконец я кончил. Кончил сильно, встал, сгреб рукопись и тяжело сел на место.

Впечатление сильное…

Буденный говорил хорошо, ласково.

Кто-то говорит:

— И где он все это взял: точно, верно политически и художественно?

Я (с места):

— Взял на фронте — от Воронежа до Ростова — когда шли…

Тут же старые бойцы — люди практичные — вспыхнул спор о том, где ставить пьесу. Засомневались — под силу ли Театру Красной Армии — ведь он еще только рождается.

— Надо отдать Мейерхольду, — предлагали одни.

— Нет, — категорически возражали другие.

— Ставить параллельно в нескольких театрах, — настаивали третьи…»

Автор сидит спокойно, внешне выдержан, даже невозмутим, а сердце колотится бешено. Ему уже ничего не надо говорить — слушатели во власти его произведения.

В заключение Буденный рубит краткими, весомыми фразами:

— Признать пьесу чрезвычайно удачной в художественном и политическом отношении. Живые люди… Все этапы исторически верны…

Это единственно удачная из всех прежних попыток… Всемерно рекомендовать к постановке в театрах…

А затем, обращаясь к Вишневскому и ободряюще улыбаясь, Семен Михайлович добавляет:

— Оставайтесь в Москве, шевелите пьесу, чуть что, мы им поддадим…

Окрыленный такой реакцией, Вишневский поверил в свои силы, начал действовать энергично. На заседании художественного совета Театра Красной Армии, например, когда один из участников обсуждения, ссылаясь на всевозможные сложности, предложил отодвинуть работу над «Первой Конной» на год, Всеволод резко, прямо в лицо выпалил:

— Ну кройте — по-черепашьи…

Режиссер П. И. Ильин умно и тонко провел линию за то, чтобы немедля приступить к репетициям. Вишневский принял это как должное и, подняв сжатый кулак над головой, сурово и решительно произнес:

— Мы дадим вещь, которая шибанет теа-мир. Ведь пьеса из крови, слез и великого духа Красной Армии.

История «Первой Конной» примечательна многими обстоятельствами, но прежде всего рекордно коротким сроком написания. По плану, набросанному в ночь на 2 ноября 1929 года, Вишневский написал пьесу меньше чем за две недели, завершив ее 14 ноября. Спустя четыре дня, в ночь 10-й годовщины создания Первой Конной армии, рукопись отослали театру.

Писал он прямо-таки запоем, практически без перерывов. Спал не раздеваясь. Лишь изредка выходил на улицу, но и здесь пьеса не оставляла его. Так, однажды ночью на Литейном проспекте был написан эпизод, относящийся к польскому фронту.

В комнате Всеволода — на столе, диване, на окнах и даже на полу — в понятном только ему одному порядке разложены дневники, воспоминания и записные книжки фронтовых лет, выцветшие, побывавшие в десантах и атаках письма, клочки приказов, листовки Политического управления Первой Конной армии. Рядом — подшивки журналов «Война и революция», «Красный флот», книги по истории.

И позже снова и снова он сверял написанное с документами. В декабре, побывав в Музее РККА, Вишневский замечает в дневнике:

«На рукоятке револьверов и обрезов и на эфесах шашек точно следы потных грязных рук… Знамена!.. Лица, лица, лица… Вот лавины бойцов. Рвань одежд. Лица, лица… Здесь по одной фотографии можно писать эпические вещи.

Я снова вижу героев своих рассказов и пьес».

С самой первой минуты работы над «Первой Конной» драматургом владело желание создать настоящую пьесу о Красной Армии, ибо то, что он читал и видел на сцене театра — а спектаклей в честь 10-летия РККА было поставлено немало, — почти все вызывало в нем чувство горечи и глубоко личной обиды: «Нет Красной Армии в театре, в кино, — сбоку, фоном, кусочками, вспомогательным материалом. А впереди — „герои“. „Перекоп“ в Театре оперы и балета. Липа. Тоска. Фальшиво-оборванный герой-боец среди чисто одетых статистов, живописно изучающих на бивуаке азбуку. Чужое. Совсем не настоящее…»

Подход у режиссеров при соприкосновении с темой гражданской войны один: «Изобразите, пожалуйста, такой-то бой и вообще… А в бою герой X спасет героиню Z и еще что-нибудь сделает. Красноармейская масса — материал для экспериментов философствующих. Это — оскорбительно…»

Таким образом, тема личности и народа, а точнее, народа и личности, перед пишущим «Первую Конную» встала во весь рост.

Надо говорить о сути, и если это не сумели сделать профессиональные драматурги, сценаристы, режиссеры, долг старых бойцов выполнить задачу. Тем более важно сделать это сегодня, когда отдельная Дальневосточная армия Блюхера ведет бой против китайских милитаристов, а театральные и литературные снобы то и дело брюзжат: «Опять о гражданской войне, опять стрельба, белые, красные… Надоело…»

Позже Вишневский так расскажет о том, как рождался замысел: «Просто, отчетливо создался план: что пережил за 1914–1929 годы — пиши. И ни капли больше. Так определил: вся вещь — документ. Форма? О форме подумал. Я буду прям здесь: не хотим мы, бойцы, видеть Красную Армию и Красный Флот фоном, задником для психологических или сексуальных упражнений трех-четырех „героев“ (даже командармов) и „героинь“…»

Первые наброски эпизодов. Писал страницу за страницей, отвлекаясь только для того, чтобы взять письмо, книгу, документ, помогала привычка исследователя и журналиста — быть скрупулезно точным. Напевая мелодии солдатских песен, вспоминал давно забытые слова. Диалог, речевые характеристики персонажей отшлифовывал, проигрывая тот или иной эпизод. Импровизировал, громко отдавал команды и распоряжения — и все яснее и яснее видел и слышал людей, которых он задумал изобразить.

«Первый раз в жизни у меня идет чистая, высокая, волнующая творческая работа, — записывал Вишневский в дневнике. — Я нервен, устал. В пьесу вкладываю себя — свое. Я тихо плачу, весь передергиваюсь от наплыва массы образов. Идут и идут новые эпизоды…

Я нахожу удивительным, непостижимым образом форму. Плетется сложный архитектонический узор.

Вижу слабые места черновика. В общем, весь месяц отдан пьесе. Книгу[12] свою о Финляндии застопорил…»

«Первая Конная» — это попытка рассказать о революции по-новому, отобразить в литературе и театре новые пласты жизни, истории. Тема вооруженного народа, тема рождения и кристаллизации под огнем нового общества — вообще сквозная, ведущая в творчестве писателя.

Вишневский разъяснял авторский замысел «Первой Конной» так: «Театр — новый, старые каноны прочь! Прочь топтание на часы — по актам. Прочь психологию героев, первопланные, значительные многоговорящие и многоиграющие фигуры. Пусть течет масса, а вне отдельными соц(иальными) ориентирами — некие типы: солдат, крестьянин, рабочий, офицер. Я хотел даже не называть их…»