— А чему радуются-то? — глупо спросил Пан, заметно краснея.
— Тому, что начались, — пояснил Успенский, внимательно оглядывая начавший наполняться блюдами стол и входящих по очереди в комнату девушек.
А на столе появились какие-то пирожные в вазе на тонкой, высокой ножке, фужеры под вино, тарелочка с миниатюрненькими бутербродиками то ли с сыром, то ли с рыбой, бутылки с шампанским, пара бутылок коньяка и три больших, коктейльных стакана.
А вдоль стены выстроились девушки… Рыженькая, две брюнеточки, блондинка и — крашенная, но очень симпатичная мулатка, почти белокожая, только формой губ и носа чуток напоминающая негроидную расу. Пан, преодалев юношеское ощущение неловкости и стыдливости, жадно и как-то беззастенчиво разглядывал девчонок, как зверушек в зоопарке, куда его в детстве водили родители, но — как ни старался — не мог найти в них никаких примет «падших женщин», которые образовались в его голове после чтения Куприна, Бунина, Горького, Толстого. Ни какой-то усталой порочности в лицах, ни жеманного хихканья, ни откровенной обнажающей одежды… Впрочем, юбчонки у девушек были короткими, а блузки полурасстегнуты, но таких же, если и не более вызывающе одетых, Пан видел несколько часов назад на улице, и те девушки шли вместе с мужчинами под руку куда-то по своим делам, а не торчали на панели в ожидании клиентов.
Успенский, отделив для «мамочки» половину денежной пачки, махнул рукой, приглашая девчонок за стол, и уже очень скоро, после первых же глотков шампанского и коньяка, вся компания отлично понимала друг друга даже и без помощи Пельменя, который, противореча самому себе, тоже уселся за стол между двумя брюнетками и подналег на микроскопические бутерброды.
Пан устроился в кресле рядом с мулаточкой и уже очень скоро знал, что сама она с дальней маленькой фермы откуда-то с самого юга полуострова, даже из другой страны, похоже, но приехала в город в надежде подзаработать, потому что там, у них, с работой для женщин совсем плохо. В этом заведении она давно, и ей нравится, потому что и девушки хорошие, и мужчины бывают ласковые и не обижают её. И вообще, ей нравится разнообразие в жизни, когда меняются мужчины и можно с ними поговорить о разном, не то, что у них в деревне, где слишком мало людей и все обо всех всё знают. А разговоры ведут только об урожае и погоде, да еще о том, какую проповедь в воскресение сказал падре в церкви. А в том, чем она занимается, ничего плохого нет, главное, что бы не было насилия, ну и платили деньги, на которые она сможет покупать себе красивые платья и вкусные вещи…
Девчонка болтала и болтала, отпивая потихоньку из бокала шампанское, таскала из вазы пирожные, косясь на соседок, и атмосфера в комнате все больше и больше начинала походить на школьные посиделки у кого-нибудь дома, пока нет родителей, с одной бутылкой вина на всех, непременным невинным трепом, переходящим в объятия и поцелуи где-нибудь на кухне, а для самых смелых и раскованных — прямо в обществе друзей и подруг. Успенский уже принялся откровенно прихватывать то одну, то другую из окружающих его девиц за грудки, Пельмень, встревая в разговоры со своим недушевным переводом, становился лишним в компании…
Из дальнейшего Пан запомнил только мельтешение по комнате вдруг решивших устроить танцы девчонок под какую-то визгливую и крикливую песенку из маленького радиоприемника, принесенного хозяйкой откуда-то из глубин квартиры, смех Успенского, требующего какой-то «стриптиз»-конкурс… твердую ладошку мулатки, потащившей его куда-то…
Когда он, в сопровождении Шаки, ловко прихватившей со стола не только остатки коньяка, но и часть недоеденных бутербродиков из второй порции, вываленной на прежнее блюдо, проходил мимо старшего сержанта, тот с внезапной серьезной трезвостью глянул Пану в глаза и напутствовал:
— Все в порядке, девчонка миленькая, ты за деньгами своими присматривай и без резинки с ней — ни-ни…
И тут же Успенский опять «включил» пьяненького, веселого дурачка рьяно расслабляющегося в компании девиц…
Тем временем Шака, усадив Пана на свою, вернее, казенную, широкую и мягкую кровать, начала было болтать о чем-то, но тут же спохватилась, сбросила туфельки и забралась рядом с Паном, затащив с собой и коньяк, и бутерброды. Коньяк им пришлось пить из горлышка, и Пан обратил внимание, что мулатка только смачивает спиртным губы, почти ничего не отпивая из бутылки. Но он и сам не очень-то сильно «причащался», все-таки, не хотелось потерять голову и упасть «мордой в салат», вернее, в подушку, вместо того, что бы, наконец-то, приступить к главному делу, ради которого он и пришел сюда.
Конечно, Пан волновался, как оно будет у него с этой едва знакомой, не понимающей ничего на его родном языке девицей, но все оказалось гораздо проще. Немножко выпив сидя на постели и поприжимавшись к Пану то грудами, то локтями, Шака взяла инициативу в свои руки, знаками показав, что надо бы для начала скинуть сапоги, а потом…
Потом они еще долго-долго и опьяняюще приятно целовались в маленькой и тесной душевой, пристроенной прямо в комнате, что бы не терять время на хождения по коридорам. И голенькая Шака увлекла Пана в постель, как по волшебству оказавшуюся разобранной… И устроила ему фантастический сеанс «французской» любви, о которой парень только слышал намеками, а потом…
Про презервативы впомнила тоже Шака, умело закутав одним них член парня. И позы она меняла сама, и успевала побыть сверху, постоять на четвереньках, поцеловать в губы, и снова оседлать его…
Пан, казалось, совсем не устал за время их бешеных скачек по постели, когда не только позы — углы и края менялись с калейдоскопической быстротой. Но, стоило мулаточке деловито расчехлить его дружка, отдавшего сок любви презервативу, и прилечь рядом, как Пан провалился в глубокий сон. Слегка повозившись под боком парня, устраиваясь поудобнее, Шака тоже задремала, обрадованная, что ей сегодня попался такой сильный мужчина, к тому же ласковый и в чем-то совсем неумелый. Уже отключаясь, она подумала, что надо бы с утра попросить у него немножко денег сверх положенного ей по ставке «мамочки»… и о том, как хорошо было бы отключиться там, на берегу океана, где шелестит прибой, где в маленьком домике можно ни о чем не думать… и еще о чем-то, совсем нечеловеческом, о каких-то цифрах, блоках питания, непредвиденных сбоях в системе, вероятностях…
*
Attention!!! Виртуальное включение. Вероятностный сбой памяти. Срочная дефрагментация. Расчетное время — двенадцать сотых секунды. Реальное время — отсчет пошел…
«С трудом различимые в черном, ночном небе размытые, гаснущие слова обжигали сознание. Она парила над городом, но город был другой, неузнаваемый, чужой и чуждый. Да и не парила она, а висела, крепко прихваченная непонятной сбруей, похожей на цирковую лонжу. Не чувствуя собственных рук и ног, Шака раскинула их в стороны, ловя легкий, прохладный ветерок, освежающий вновь отросшие рыжеватые волосы на голове.
Откуда она знает такие слова: «лонжа», «цирк»? Почему принимает ветер в вышине, как что-то само собой разумеющееся? Ведь в Городе никогда не было и не могло быть ветра, не было цирка, и никто не висел на лонжах…
Не обращая внимания на несуразные странности, Шака разглядывала ярко освещенные улицы, блистающие башни домов, затененные парки и скверы, подсвеченные фонтаны. Неожиданная зоркость позволяла взглянуть на десяток-другой километров вдаль, но там также царила бесконечная череда улиц, переулков, площадей. Город под ней был чужим, но очень хорошо ей знакомым.
Разглядывая медленно приближающееся к ней море огней, Шака обратила внимание, что сама одета в какой-то свободный, но стянутый будто бы резинками на лодыжках и запястьях серый блестящий комбинезон и такого же цвета полусапожки, сидящие на ноге, как влитые. Впрочем, это было лишь зрительное ощущение, рук и ног она по-прежнему не чувствовала, хотя и свободно могла ими шевелить в процессе этого медленного, неторопливого, плавного снижения к электрическим огням.