– Ты отправился назад в ад? – прошептал юноша.

У него промелькнула мысль, не должен ли он возвратиться и забрать голубя. Птица могла стать неплохим обедом для него. Но он знал, что у него не было на это сил, не было с тех пор, как он увидел прощальную улыбку отца Ксавье. У него же есть монета! Он осторожно покосился на свою ладонь, как будто зажатая в ней монета могла превратиться в ничего не стоящий кружок, но она лежала здесь, блестящая, тяжелая, и обещала многое. Он побежал, но уже после нескольких шагов не удержался и подпрыгнул, осознав, что еще жив.

Голубь переминался с ноги на ногу и вертел головой по сторонам. Никто о нем не заботился, никто не забирал у него послание, никто не кормил его. Он ворковал, черные глазки поблескивали, и он стучал клювом в темноту – это было эквивалентом человеческого «Эй!»

В его футляре покоилось непрочитанное послание кардинала де Гаэте о том, что несколько дней назад отца Эрнандо видели в Вене и когда это послание будет доставлено, он уже по всей вероятности, прибудет в Прагу; и что отец Ксавье по решению своих братьев in dominico, получал свободу делать все, что могло послужить на благо Церкви.

Ни голубь, ни отправитель этого послания не знали, что отец Ксавье только что сам дал себе всю свободу этого мира делать то, что сам он считал правильным.

9

Павел открыл глаза. Ему снилось, что он спускается по какой-то лестнице. Лестница выглядела, как та, что вела к тайнику с библией дьявола под монастырем в Браунау. Но все эти несколько шагов кто-то стоял в стороне и безмолвно и пристально смотрел на него. Одной из них была Агнесс Вигант, юная девушка, которую он предал огню несколько часов назад в Праге; а совсем внизу, уже почти в тени, стояла еще одна женщина. Он не знал ее имени и не узнал бы его никогда. Он помог появиться на свет ребенку, которого родило ее умирающее тело. Так круг замкнулся. Он вспомнил, что во сне подумал: «С этого все началось?» Сон рассеялся, но вопрос остался, как неприятный привкус во рту. Было ли это началом? Поступок, который выглядел как акт милосердия, привел к тому, что сейчас он лежал и умирал на обочине дороги где-то на востоке Праги? И с тех пор и до сегодняшнего дня совершил несколько убийств? Павла охватил ужас. «С каждым шагом нашей жизни мы вступаем на путь, конца которого не можем предвидеть», – подумал он.

Как долго он был без сознания? Прищурив глаза, Павел посмотрел на небо, и ему показалось, что на востоке заметно легкое мерцание рассвета. Шел моросящий дождь. Как долго? Достаточно долго для того, чтобы Бука ушел дальше и бросил его на произвол судьбы. Великан только выполнил просьбу Павла.

С усилием воли, стоившим ему огромного напряжения, Павел выбросил из головы свой сон и вспомнил о мгновениях, предшествовавших обмороку. Он попросил Буку оставить его, говоря, что не в состоянии продвигаться быстрее и только задерживает Буку. С другой стороны, аббат Мартин должен знать, что они выполнили свою миссию.

Павел со стоном повернулся и попытался в облаках на западе увидеть отблеск огня, зажженного им. Он ничего не видел, даже светлого пятна, которое могло бы быть отражением пламени в горящей Праге. Кто знал, как далеко они зашли в те первые, наполненные паникой часы?

Бука выполнил просьбу Павла, и он не мог за это обижаться на товарища. Хотя он и не рассказал Буке об опрокинутом светильнике, казалось, что этот великан точно знал, какой ад они оставили за собой. Это должно было заставить его бояться своего товарища. Павел попросил его идти дальше одного и оставить его умирать здесь, и Бука повиновался – это была первая просьба за много дней, которую он выполнил с легким сердцем.

Когда мысли Павла зашли так далеко, он почувствовал боль. Ее вызвали не синяки, ушибленные ребра и остальные повреждения – она пришла из глубин его души. Он был почти поражен тем, какое огромное место в его сердце занимала дружба с Букой. Он никогда не осознавал ее величия.

Бука спрятал его в кустарнике. Летом такое укрытие сгодилось бы, но сейчас, незадолго до Пасхи, на ветках были только незаметные почки, и сквозь них беспрепятственно проникали капли дождя. Ряса еще не успела сильно промокнуть; должно ли это означать, что Павел был без сознания короткое время?

Если так, то Бука ушел недостаточно далеко, чтобы не услышать его голоса. Стояла ночь, и, кроме него, в округе не могло быть ни одной живой души. Он сумел бы докричаться до него, если бы попробовал позвать.

Павел заметил, что, пока он додумал свою мысль до конца, он практически встал в полный рост. Из-за головокружения он плохо держался на ногах. Дорога, как неясная светлая лента, убегала у него из-под ног и терялась в темноте. Как он ни вглядывался, никого на ней не заметил. Юноша задержал дыхание, но тогда разум взял верх.

Что он хотел сейчас сделать? Вернуть Буку? Он должен благодарить Бога, что великан оставил его на произвол судьбы – ради успеха миссии, прежде всего ради души Буки. Не могло быть и сомнения в том, что Павел был проклят, даже если все, что он совершил, было сделано ради любви к аббату Мартину, послушания своему обету и спасения христианского мира. Павел колебался.

Потом он услышал звук шагов и чье-то тяжелое дыхание. Кто-то приближался к нему по дороге. Принимая во внимание время суток, речь не могла идти о порядочном человеке. Грабители, отчаявшиеся преступники, должно быть, обратили на него внимание, когда он выбирался из кустарника. Для таких людей, как они, даже наполовину целая монашеская ряса – сокровище. Они бы убили его, и Павел был убежден, что не заслужил ничего лучшего. Он закрыл глаза, распростер руки и начал шепотом молиться, а потом услышал сопение животного и голос: «М-м-м!»

Он открыл глаза. Прямо перед ним стоял Бука. Великан не улыбался, но показывал на стоявшего рядом осла, готового к путешествию, с уздечкой, связанной из бечевок. Движением руки Бука приглашал его в седло.

Бука украл осла на одном из находящихся неподалеку выгонов. Как в трансе, Павел взобрался на животного и только теперь вспомнил о том, что, с тех пор как они ушли из Праги, Бука в основном нес его на себе. Он уцепился за короткую гриву осла и попытался обхватить ногами его туловище. Бука кивнул, схватил поводья и побежал. Осел, который понял, кто здесь хозяин, сдался и побежал за ним. Дико раскачиваясь, Павел продолжал их совместное путешествие в ночь, и по его щекам текли слезы.

10

Это была поездка из ночи в день; даже если бы это было не так, у Киприана возникло такое чувство. Он наконец мог что-то предпринять. Ни он, ни Андрей не были опытными наездниками, и, как бы обстоятельства ни заставляли его отправиться в путь пораньше, он взял себя в руки и приказал запрячь лошадей в экипаж. Старого морского волка нигде не было видно, и Киприан с Андреем, недолго думая, сели на козлы и сами вывели карету из города. Они потеряли драгоценное время – пока возвратились в жилище Киприана, пока возились с экипажем, но прежде всего – пока объехали множество ворот, ведущих из города на восток, и нашли те, охрана которых смогла припомнить двух монахов. Независимо друг от друга они пришли к выводу, что монахи вышли именно отсюда и сюда же хотели вернуться. Подлажице находился на востоке.

Экипаж ехал медленнее, чем два всадника; Киприан смирился и с этим. Он воспринимал это как победу над самим собой – планировать заранее, вместо того чтобы пускаться в путь по первому же побуждению. Самое позднее к сегодняшнему вечеру два хромых, раненых и, может быть, неоднократно сбрасываемых лошадьми всадника уже не смогут ехать так быстро, как вначале. Хотя, конечно, на то, чтобы не поддаться первому порыву, у него ушло немало сил.

Он почувствовал, что Андрей искоса на него поглядывает.

– У малыша все хорошо, – сообщил он в сотый раз. – Мать Агнесс – мегера, но если уж она что-то затеяла, то сделает наверняка.