Вдруг он почувствовал, что его подняли высоко над полом, и уставился в милое, юное, улыбающееся лицо, которое открывалось над пламенеющими красками одежды.

– Здорово, Торо! – И если ужас, поселившийся в душе Себастьяна, мог стать еще большим, то виной тому был именно этот голос Он узнал его. Несколько мгновений тому назад он слышал как этот голос произнес: «Заканчивайте с этими уродами!»

Молодой человек в огненно-яркой одежде без труда поднял его высоко вверх. Себастьян ударил своими маленькими кулачками по руке, на которой он повис. Это выглядело так, как будто бабочка ударом своих крыльев борется со львом. Он услышал скрип оконной рамы, которую его противник открыл свободной рукой, почувствовал ворвавшийся в комнату январский холод. Услышал свой стон…

Потом, когда он вдруг стал невесомым, какая-то часть его существа начала осознавать, насколько забавными выглядели в этот миг запечатлевшиеся в памяти картинки: теплый летний день, возбужденные лица, то приближающиеся, то удаляющиеся; одеяло, которое, натягиваясь, подбрасывало его вверх, а затем мягко принимало назад, как только он опускался вниз; смех и визг придворных дам, дружно вцепившихся в одеяло; маленькие крылья, прикрепленные к спине и сжимавшиеся каждый раз, когда он летал туда-сюда, словно мягкий пушистый комок снега; длинная, до колен, рубашка, единственное, что было тогда на нем из одежды, – она задиралась до самых плеч при каждом новом броске, что доставляло удовольствие придворным дамам; живой, ростом в три вершка, ангелочек с элегантными черными усиками, бородкой и подвеской, достаточно внушительной и для нормального взрослого мужчины и послужившей первопричиной для его прозвища. Он вспомнил о хохоте вокруг и страхе, что визжащее бабье уронит его, о пережитом возбуждении, вызванном тем, что его вновь и вновь подбрасывали вверх, что он летит…

Себастьян услышал рев и удивился этому, пока не понял, что страшный звук был исторгнут им самим. Потрясенный, он осознал, что в действительности ничего не хочет так сильно, как жить! Себастьян услышал голос своей матери, говорившей: «Мой маленький, мое солнышко!» Мать прижимала его к себе а по ее щекам текли слезы, и Себастьян не понимал, почему она такая грустная, ведь он же здоров… Услышал шум ветра.

Крохотный человечек, который летел навстречу смерти.

2

Рейхсканцлер Зденек фон Лобкович добрался до входа в кунсткамеру кайзера как раз в тот момент, когда перед ним был выставлен солдатский караул. Он с трудом перевел дыхание.

Тому, кто думал, что после смерти кайзера жизнь при дворе придет в состояние наполненного трауром затишья, не следовало высказывать подобное Мнение вслух; от такого маленького, внешне простодушного человека, с оттопыренными усами и гладко зачесанными назад волосами любой просто бы шарахнулся. Зденек фон Лобкович занимал высочайший пост в империи на протяжении всех этих лет, которые были отмечены потерей кайзером Рудольфом своей власти и неуклюжими попытками его брата Маттиаса захватить трон. Этот опыт научил его огромному презрению практически ко всем созданиям, находившимся при императорском дворе, включая якобы богоизбранного властелина империи. Он пытался применять это презрение как можно эффективнее, чтобы не ощутить его однажды, когда нужно будет смотреть в зеркало.

И только по отношению к одному человеку, занимающему высокий пост при дворе кайзера, он сохранил уважение: к Мельхиору Хлеслю. Старый кардинал и министр хотя и принадлежал, собственно говоря, к вражескому лагерю, ибо поддерживал брата Рудольфа Маттиаса, но в этом болоте, состоящем из придворной лести, тщеславия и лени, столь влиятельные чиновники, оставаясь политическими противниками, вынуждены были в силу обстоятельств проявлять друг к другу уважение.

Ян Логелиус, магистр ордена розенкрейцеров и викарный епископ Праги, стоял возле солдата и переминался с ноги на ногу; вместо епископского наряда этот пожилой мужчина надел сутану и выглядел в ней как жирный, страдающий подагрой сельский священник; к тому же он был мертвенно-бледен. Какой-то молодой человек прислонился к стене у окна и казался таким же высокомерным, как и все молодые придворные, которые прятали за высокомерием свою отчаянную зависимость от благосклонности ограниченного чиновника, занимающего высокий пост, или старой придворной дамы, изголодавшейся по молодому телу. Второй взгляд, направленный прямо в голубые глаза юноши, заставил Лобковича заподозрить, что, скорее всего, его оценка недалека от истины. Однако зачем продолжать думать об объекте, который, как только он закончит здесь свои дела, не будет иметь для него никакого значения и который явно обладает плохим вкусом, раз выбрал в такое время подобные цвета одежды (желтый и красный)?

Он повернулся к Логелиусу и прошептал:

– Удалось?

Магистр Логелиус с готовностью кивнул, словно он только и умел, что кивать.

Лобкович поискал что-то в карманах своего одеяния и нашел две маленькие металлические капсулы, покрытые облупившейся краской – желтого и зеленого цвета. Он посмотрел на зеленую капсулу.

– Рейхсканцлер, – тихо произнес Логелиус.

Лобкович помешкал, затем открыл одну из капсул и достал оттуда свернутую бумажку. В течение последних часов он вынимал ее десятки раз, читал, снова прятал, а потом снова вынимал и читал, чтобы убедиться, что поместил нужное известие в нужную капсулу. Он всмотрелся в крошечную запись: «Арчимбольдо покинул здание».

– Рейхсканцлер…

– Что еще, ваше преподобие?

– Удалось… но все же… кое-что произошло…

– Что? – Лобкович попытался снова заткнуть клочок бумажки в капсулу. Видя, что его пальцы заметно дрожат, он мысленно выругался. Где-то по ту сторону окна, которое выходило в сад, послышались приглушенные крики и шум. – Что там такое, черт побери?

– Я… я… – Викарный епископ вдруг подавился слюной и вынужден был взволнованно откашляться. – Расскажите ему, фон Валленштейн.

Молодой человек отошел от стены. Он шагнул к Лобковичу, без разрешения взял у него из рук листок и капсулу и вложил послание одним ловким движением. Рейхсканцлер метнул на него рассерженный взгляд, но ничего не сказал, беря назад закрытую капсулу. Молодой человек улыбнулся. На его лице, которое могло бы послужить образцом для статуи ангела, появилась улыбка, заставившая Лобковича содрогнуться. Несмотря на правильность черт, блеск зубов и милые ямочки на щеках, от него, казалось, исходил ледяной холод.

– В потайной лаборатории находятся несколько мертвецов, – сообщил юный дворянин.

– Вы ответственны за это? Вы…

– Генрих фон Валленштейн-Добрович, – подсказал ему молодой человек и покачал головой. – Нет, они уже были в лаборатории, когда я зашел туда со своими людьми.

– Ключ от двери подошел?

– Она была открыта, – любезно ответил Валленштейн. Лобкович стиснул зубы.

– Что за мертвецы?

– Придворные карлики кайзера.

Рейхсканцлер потерял самообладание.

– Кому было выгодно убийство маленьких уро… маленьких людей?

– Разрешите предположить, что это был один из видов коллективного самоубийства, – сказал собеседник Лобковича и добавил: – После того как умер их покровитель, кайзер Рудольф…

– Один или двое были прямо-таки разрезаны на куски, – вмешался епископ. – Самоубийство, Валленштейн?!

– Я не утверждал, что так оно и было, а лишь сказал, что мы могли бы это предположить. Я имею в виду, предположить во всеуслышание.

Лобкович, который во всех политических делах отличался сообразительностью, кивнул.

– Хорошо, здесь и без того достаточно проблем, так что мы будем вынуждены примириться с утратой нескольких убитых карликов.

– Но и они – бедные души перед лицом Господа нашего! – запротестовал Логелиус.

Лобкович, окинув его взглядом, произнес:

– Доводилось ли вам когда-нибудь видеть, как одна из этих бедных душ, нацепив форменную одежду, специально пошитую по распоряжению его величества, передразнивает вас, чтобы рассмешить кайзера? И при этом на ухмыляющемся лице карлика написано (вы легко могли бы прочитать это), что он точно знает, с каким удовольствием вы разорвали бы его на куски, но не осмеливаетесь этого сделать, поскольку кайзер тут же велит найти для вас свободную клетку в Оленьем прикопе? И вы, охваченные стыдом, вынуждены были всего лишь посмеяться над этой комедией, ибо опасались за свою должность…