Ему даже не дали попрощаться с сестрой: когда он добрался до дворца Сципионе, она уже умерла. После того как первая боль утихла, Филиппо почувствовал себя в лодке без якоря, медленно плывущей по реке жизни и не способной достичь спасительного берега, ибо в руках его оставалось так мало силы, что они не могли держать руль.
Когда Филиппо наконец удалось восстановить душевное равновесие, он попросил, чтобы его перевели на общественную службу. Папа Павел, оскорбленный открытым неповиновением служителя Церкви, которому он чуть было не даровал статус родственника, позаботился о том, чтобы отец Филиппо действительно оказался среди простых людей – в районе Трастевере, расположенном к западу от излучины Тибра и с давних времен населенном изгоями общества.
Филиппо задавался вопросом, заметил ли хоть кто-нибудь горькую иронию в том, что перевод в римский квартал, где находились самые древние христианские церкви и где Петр, спасаясь от солдат Нерона, повстречал Иисуса и, пристыженный, повернул обратно, для современного служителя Церкви означал наказание, причем достаточно суровое? Когда Филиппо впервые очутился в теперь уже своей церкви, он затолкал подальше лежащий на поверхности вопрос о том, каким образом ему удалось навлечь на себя подобное наказание.
Он стоял у входа в совершенно темный зал, отбрасывая длинную тень на неровный каменный пол и пытаясь не задрожать под ледяным дуновением, идущим из глубин его души. Когда его глаза привыкли к темноте, он понял, что новая родина представляла собой древнюю однонефную церковь, на стенах которой капли воды воевали за господство с остатками фресок, пустое помещение с полностью теряющимся в темноте алтарем. Он опустил глаза и понял, что имел в виду camerlengo,[13] когда, прощаясь с Филиппо, сказал ему: «Санта-Мария-ин-Пальмис? Завидую тебе, сын мой, ты ступишь в следы ног Господа». И camerlengo подавил язвительную усмешку.
В полу церкви, возле входа, была вмонтирована керамическая плита с отпечатками ног. Говорили, будто их оставил сам Иисус Филиппо, который в течение нескольких дней, прошедших от увольнения из Ватикана до получения назначения, узнал о своей новой общине больше, чем camerlengo мог узнать за всю свою жизнь, выяснил, что это всего лишь копия, а оригинальную плиту перенесли в церковь Сан-Себастьяно-фуори-лемура,[14] находившуюся в двух шагах отсюда и несколько лет назад полностью перестроенную. Таким образом, Филиппо вступил в два отпечатка ног такой грубой работы, что каждому дураку было ясно: это подделка, и даже если бы оригинал был в сто раз хуже копии (а хуже он не был), в этом не было бы никаких сомнений. Разумеется, никакого душевного трепета Филиппо испытывать не мог.
Возможно, – так он думал первые несколько дней – то, что его отослали именно сюда, а не куда-то еще, было знаком судьбы; В народе его церковь называли еще «церковью квовадис», поскольку бегущий из города Петр, повстречав Господа – якобы как раз в том месте, где сейчас находится церковь Филиппо, S спросил его: «Domine, quo vadis?»[15] А Иисус будто бы ответил – как подозревал Филиппо, навевающим тоску тоном: «Я иду в Рим, чтобы меня там опять распяли!» Domine, quo vadis? Господин, куда ты идешь? Куда ты идешь, Филиппо Каффарелли?…
Он опустил взгляд и понял, что уже переступил порог, очутившись прямо во вмятинах, предположительно оставленных самим Господом. В отличие от Петра, повернувшего назад после встречи с Иисусом, чтобы выполнить свое предназначение, у Филиппо по-прежнему не было никакой цели. Было ли место, на котором стояла церковь, святым или нет, – в любом случае просветления он так и не дождался. Он вошел в церковь, посмотрел на согбенные фигуры обремененных грехами прихожан – смиренных, желающих исповедаться – и опустился на скамью в исповедальне.
Что касается веры простых людей, то Филиппо вынужден был признать: прегрешения, просачивавшиеся во время исповеди через решетчатое окошко в его крохотную, ледяную и неудобную келью, были точно такими же, как и у высших чинов папской курии, только овечки Филиппо выглядели при этом менее элегантными. Избитые супруги (в случае с прелатами – избитые шлюхи), разумеется не получавшие в качестве компенсации никаких драгоценностей; мешочек с монетами, срезанный с пояса соседа, которому после этого события больше не на что было купить еды, чтобы накормить семью (в случае с епископами – добро соседней епархии, незаконно присвоенное вследствие подделки документов); изнасилование, содомия и развращение детей. У Филиппо уже не единожды возникала насущная потребность выбежать из исповедальни и освободить желудок от его содержимого, желательно прямо в фальшивые отпечатки ног Господа, а затем возопить: «Господи, обрати взор свой с небес и увидь: вот она, квинтэссенция христианства, то, чему ты позволил быть! А теперь попробуй пройти по этой блевотине, как Ты прошел по озеру Галилейскому!»
Естественно, Филиппо не делал этого, разве что только в сердце своем.
Внезапно до его слуха донесся шепот, и он вздрогнул от. неожиданности: «ConfiteorDeo omnipotenti, beatae Mariae semper wrgini, beato Michaeli archangelo, beato Joanni Baptistae, Sanctis Apostolis Petro et Paulo, omnibus Sanctis…»
«Исповедуюсь Богу всемогущему, святой Деве Марии, святому архангелу Михаилу, святому Иоанну Крестителю, святым апостолам Петру и Павлу и всем святым…»
Филиппо так четко услышал паузу, что его охватило беспокойство.
«…et tibi Pater».
«…и тебе, Отче».
– Говори, сын мой, – прошептал Филиппо.
– Я принимал участие в краже, – произнес человек перед окошком исповедальни.
– Господь говорит: «Не кради».
– Господь также говорит: «Не произноси ложного свидетельства на ближнего своего».[16]
Филиппо молчал целую секунду.
– И как я должен это понимать? – спросил он наконец.
– Отче, могу ли я продолжать исповедоваться в грехах?
– Продолжай, – ответил Филиппо, и собственный голос показался ему хриплым карканьем. Вопреки всем правилам он попытался разглядеть лицо через решетку, но все, что ему удалось увидеть, это тусклый блеск двух глаз на темном пятне лица. Голос не был ни молодым, ни старым; у него был акцент, показавшийся Филиппо знакомым, но он никак не мог определить его. Латынь исповедующегося была безупречна и лучше той, которая вылетала изо рта человека, облаченного в пурпурную мантию и пурпурную же шапочку.
– Ко мне пришел человек и спросил, не могу ли я помочь ему совершить кражу. Человек этот убедил меня в том, что деяние, задуманное им, праведное.
– Твой долг – склонить этого человека к исповеди и изменению к лучшему.
Исповедующийся тихо рассмеялся.
– В самом деле, – не скрывая иронии, произнес он. – Это последнее, что я сделаю.
– Нельзя собственное сердце…
– Выслушайте меня, отец Филиппо, – перебил его человек, сидящий по ту сторону решетки. От его голоса Филиппо стало еще холоднее. – Повторять не стану. Не знаю, буду ли я наказан за то, что делаю, но в любом случае я клятвопреступник. Однако есть куда больший долг, нежели клятва, которую человек дал по поводу чего-то, ибо это оказалось таким сомнительным, что Бог приложил усилия к тому, чтобы дать всему миру десять заповедей. Почти двадцать лет тому назад некий епископ из Вены убедил меня в том, что библию дьявола необходимо забрать из тайного архива Ватикана. Он говорил, что в противном случае рано или поздно на ее след опять может напасть какой-нибудь несчастный, – и тогда никто не сможет поручиться, что снова найдется человек, который осмелится вступить в борьбу с заветом Сатаны. После долгих раздумий я все же решился помочь епископу выкрасть Кодекс дьявола. Он его куда-то увез. Не знаю, что из этого вышло, но, похоже, он сдержал слово и запрятал Кодекс, иначе мы бы сейчас жили, подчиняясь дьяволу, а не под дланью Господа. Хотя, если трезво посмотреть на мир…