— Ты чего это,а? — вскинулась вдруг Татьяна, шарахаясь как ошпаренная от Ирининой руки икрестясь что есть мочи.

          Иринаиспугалась:

          — Вы,возможно, меня неправильно поняли, — приветливо сказала она. — Я хотела сказать— надо пройти через все коллизии и оставаться выше их.

          Но Татьянапродолжала глядеть на нее, как безумная.

          — Это онадумает, что ты ее испортить хочешь, — спокойно ободрила ее Пелагея. — А ты,Татьяна, ее не бойся, это мать нашего Александра, что за Лёнюшку письма писал,помнишь? Ее и отец Иероним пригласил завтра на трапезу.

          Татьянауспокоилась, но все равно отсела от Ирины подальше.

          — Что такое?Что значит — испортить?

          — Дазаколдовать! — махнула рукой Пелагея. — Претерпела она от этих колдовок —теперь всех боится.

          «Вот она —загадочная русская душа», — вздохнула Ирина.

          О, нет — онаникогда не унижала себя презрением к народу! Напротив, при всем своемнеоднозначном отношении к серой толпе и вообще ко всякой безликости ибесталанности она всегда презирала в других любые признаки чванства ипренебрежения к сирым мира сего, считая эти чувства низменными, нуворишескими,плебейскими, в которых ей угадывалось инстинктивное желание причислить себя клику избранных. Не нуждающейся ни в каких ухищрениях, ни в какихдоказательствах и подтверждениях собственной исключительности, ей этопредставлялось унизительным для себя же самой.

          В кругу своихпроевропейски настроенных знакомцев она всегда отважно кидалась на защиту всехэтих «нищих духом», этих отверженных, этих мизераблей, горячо вещая о милости кпадшим.

          Каждый раз,когда, оглядывая ее, изумленно спрашивали где-нибудь в Женеве или Париже: «Как?Неужели вы русская?» — она гордо и даже с вызовом отвечала: «Да! А это васудивляет?»

          «Я несобираюсь делать книксены всем этим желчным кабинетным людям, — часто повторялаона, — которые так любят всякие там теории, что пытаются все познать умом ивымерить общим аршином! Что им известно о трагичности мира, о красоте страсти,о загадочности души?»

          Сейчас же,столкнувшись со своими подзащитными и мысленно поглядывая на своих оппонентов,она еще больше проникалась идеей снисхождения и милосердия, любые проявлениякоторых она считала лучшим аргументом в отстаиванье ее «жизненных позиций».

          — А денег-тоу тебя как, много? Одета ты прямо как с картинки какой, — сказал, пытливо ееразглядывая, Лёнюшка. — И шарфик у тебя своеобразный — наверное, тепленький,богатый.

          Иринаинстинктивно подобрала длинный шарф, несколько раз окольцевавший ее шею, ивдруг легким жестом сняла его через голову:

          — Возьмитесебе, если вам нравится. Это мой подарок. Этот шарф был куплен в Париже.

          — В Париже? —изумился Лёнюшка. — А ты что — сама там была? — Он наклонился к нейзаговорчески. — А книжечки у тебя есть?

          — Есть, —кивнула она.

          — Идушеполезные? И за новых мучеников?

          — Да ты ешь,ешь, не слушай его, это он тебя пытает. Юродствует! — махнула рукой Пелагея.

          Монах вдруграссердился:

          — Ишь, модувзяла — перебивать на каждом слове и все разобъяснять, точно ты сама премудраяи есть! Мне тебя сама Матерь Божия поручила! Ну-ка, положи поклончик!

          Старушкапокорно встала и, прижав руку к груди, промямлила:

          — Прости,Лёнюшка, окаянную!

          Потом подошлак единственной, висевшей на стене бумажной иконке и, встав на колени, уперласьлбом в пол.

          — И ведьзнаешь, Александр, что меня убивает больше всего? — продолжала Ирина, вливаяконьяк в только что сваренный кофе. — Знаешь, что сводит на нет всю мою жизнь иобессмысливает мое существование? То, что ты семнадцать лет прожил со мной, атак ничего почти и не понял об этой жизни, — какой угодно: жгучей, терпкой, — онастала загибать пальцы, — жестокой, податливой, с ее пением и ворожбой, с еенадрывом и легким дыханьем! Неужели ты не нашел в этом мире ничего болеевозвышенного! Ведь это же плоско, Александр! Как ты, ты — художник — мог натакое польститься? Крашеные яички, лубочные иконки, бумажные цветочки... Откудав тебе это? Твой отец был в вышей степени незаурядным человеком, ведь ты неможешь с этим не согласиться? Попробуй, дивный сыр! — она пододвинула к немутворог, перемешанный с чесноком, маслом, тертым сыром, зеленью и орехами. — Онбыл поэт, хотя и писал только пьесы. Он тоже часто повторял, что не может житьв этой словесной помойке. Один раз он услышал, как кто-то сказал: «Просьба нетрогать освещение руками!», имелось в виду — лампы, и чуть не заболел. И онтоже убегал! Но, прости, он убегал не в глубинку, — она засмеялась, — он убегалв Бразилию, в Италию, в Новую Зеландию...

          — Какоеварварство! — Ирина укоризненно взглянула на монаха. — Нет вы не джентльмен!

          Монах замахалруками:

          — Чего? АМатерь Божия? Что я Матери Божией буду говорить на Страшном Суде? Мне ЦарицаНебесная скажет: «Я тебе ее поручила, а она вон какая дерзкая да своевольнаяоказалась, а ты куда смотрел, чем занимался?»

          Пелагея селаза стол, кротко поглядывая на своего поручителя.

          — Надо бытьмилосердным, — проговорила Ирина. — Надо быть прекрасным!

          Ей вдругпоказалось, что она послана к этим людям, чтоб принести им весть из иного,лучшего мира, открыть им глаза, просветить их души, обрадовать и ободрить, чтоне все так скудно и безнадежно на этой земле, что на свете бывают праздники,звучит музыка, живут необыкновенные, духовно образованные люди, умеющиеразбираться в хитросплетениях бытия и ценить искусство, творить культуру и отражатьнападки суровой действительности тончайшей иронией. И она, как бы некий ангел сзолотистыми волосами и нежным лицом, теперь просто обязана уронить на ихотверженную Богом грудь свое небесное перо, благословить их на красоту и добро,смягчить елеем своего милосердия их грубые и ожесточенные души, наконец,облагородить их земной телесный путь!

          О, она всегдабыла добра к этому миру! Она никогда не жадничала, не щадила себя — раздавала,дарила, тратила, транжирила, проматывала дни и ночи, вдохновения и наития,фантазии и сумасбродства.

          «У менялегкая рука!» — кричала она, ловя такси и бросаясь под колеса машин так, чтовизжали тормоза.

          «Я нефетишистка!» — поднимала она вверх, словно грозная боярыня Морозова, двадлинных перста, как бы предупреждая каждого, кто бы посмел высказать ей своесожаление или сочувствие по поводу того, что она распродает направо и налево тоуникальное имущество, которое ее покойный муж тщательно подбирал иколлекционировал всю свою жизнь.

          «Больше всегоя ненавижу жлобство!» — кричала она, давая безудержные чаевые лабухам иофициантам.

          «Я сполнаплачу жизни по всем счетам и несу на ее костер все, что может воспламеняться!»— громко шептала она самой себе, выпрастывая из воротника длинную шею и впоследний раз бродя по комнатам уже проданной все тем же презренным нуворишам ибуржуа от культуры дивной дачи, увитой плющом и похожей на старинный замок.

          «Вишневыйсад! Прощай, мой вишневый сад!» — распахивала она окна и балконные двери, а товдруг сбегала по широким плоским ступенькам за колючим хворостом и разжигаласвой прощальный жаркий огонь в замысловатом камине.

          — А твой-товчера был у нас, до самой ночи просидел! — сказала Пелагея уважительно. — Всеза Лёнюшку письма писал — поздравления с Рождеством Христовым. Еще два месяцадо Рождества, а у Лёнюшки все готово! И песню Татьянину записал — больно онаему понравилась. Хорошая песня, душевная. Вот и тетрадку здесь оставил — может,передашь ему, а то там, я поглядела, у него каноны записаны, может нужна ему.

          Иринараскрыла большую общую тетрадь. На обложке было написано: «Канонник послушникаАлександра». Она перевернула несколько страниц и прочитала: