Хотя в тот вечер с горчицей я ни о чем этом еще не подозревала. В тот самый первый вечер я совершенно точно знала только одно: Том все лето встречался за ленчем со своей бывшей подружкой и читал книжку японских стихов о смерти, которая называлась «Японские поэмы о смерти». По крайней мере, уже одно это должно было послужить мне предостережением. Счастливый человек не станет читать стихи о смерти, особенно такие стихи, которые были написаны за мгновение до действительной кончины поэта, а таких в этой книге было полно. Подзаголовок книги гласил: «Написано дзен-буддистскими монахами и поэтами хайку[1] на грани смерти». Том читал по нескольку таких стихотворений каждый вечер перед сном, а потом был не в настроении заниматься сексом. Иногда он даже читал мне вслух какое-либо из стихотворений, что даже нравилось мне — мы с Томом никогда не были парочкой, которая читает вслух друг другу. Наоборот, мы были как раз такой парой, которую можно было назвать «почитай мне, когда я закончу» — хотя теперь подозреваю, он поступал так потому, что хотел, чтобы и я была не в настроении заниматься сексом. Эти стихи были невероятно угнетающими.

Как бы то ни было, я лежала в постели, листая книгу со стихами о смерти, потягивая вино и пытаясь не думать о Томе. И о Томе и Кейт, и о том, чем именно они занимаются вместе. О том, занимаются ли они этим самым прямо сейчас… И тут зазвонил телефон.

Сердце у меня замерло.

Я подождала, пока включится автоответчик. Это оказалась Нина Пибл, одна из моих гостей, остававшихся в гостиной, пока я рыдала в кухне, и она звонила по сотовому телефону.

— Я просто хочу, чтобы ты запомнила одну вещь, Алисон, — сказала Нина автоответчику. — Они всегда возвращаются.

Последнее, что сказал мне Том в тот вечер, прежде чем повесить трубку, было:

— Не пиши об этом.

Он думал, что меня может одолеть искушение самой купить горчицу, устроить вечеринку, смириться с его телефонным звонком, а потом уместить все это в семьсот слов и опубликовать в своей колонке на следующей неделе. После окончания колледжа я вела фактически одну и ту же колонку. К тому времени, когда мы с Томом расстались, она публиковалась уже в другой газете, которая называлась «Филадельфия таймс». «Филадельфия таймс» хотела бы именоваться «Виллидж Войс»[2], вот только это была Филадельфия, а не Нью-Йорк, так что задача представлялась, мягко говоря, непростой. Мой приятель Эрик вырос здесь, а теперь живет на Манхэттене. Так вот, он утверждает, что Филадельфия — это такой город, в котором местные дикторы считаются знаменитостями. Эрик всегда говорит такие вещи, которые определенным фундаментальным образом оказываются справедливыми, оставаясь тем не менее на удивление угнетающими.

Во всяком случае, что касается просьбы моего бывшего парня не писать об этом, то я не представляла себе, как мне удастся этого избежать. Том Хэтауэй был частым персонажем моей колонки, а потому представлялось невозможным просто взять и выбросить его на помойку. Мне придется рассказать правду, а это связано с несколькими общими проблемами и одной частной. Во-первых, это было не такое расставание, которое могло положительно отразиться на жертве, то есть на мне. Это стало понятно в ту самую секунду, как только я повесила трубку. А потом я подумала вот что: если бы в тот момент моя гостиная не была полна свидетелей, то вполне возможно, что я слегка бы подкорректировала историю — сделала бы поведение Тома не таким отталкивающим — не потому, что хотела защитить его, а потому, что мне хотелось защитить себя. Кроме того, неизбежно возникал вопрос, который всегда задают к таких случаях: чем она (я) занималась с ним (Томом) с самого начала? Собственно говоря, в головоломке не хватало слишком многих деталей, и уж если это было понятно даже мне — человеку, который находился в самом центре этих непонятных событий и не замечал очевидного — то я могла себе представить, как это будет выглядеть для любого постороннего. Но это были проблемы общего плана. А вот особая, частная, проблема заключалась в следующем: Том был адвокатом, и мне пришло в голову, что, если я напишу о случившемся, после того как он просил этого не делать, он может и подать иск против меня. По собственному опыту мне было известно, что существует определенный тип писателей, которые расходуют огромное количество энергии на опасения, что им может быть предъявлен иск, и обычно это — чепуха, не стоящая даже упоминания. Но правда состояла в том, что в данном случае я совершенно не была уверена, что это такая уж чепуха. Полагаю, не помогало делу и то, что я всегда даю своим персонажам их настоящие имена. С этим я ничего не могу поделать. Если я не буду так поступать, мне не удастся добиться правдоподобия. Не очень верится и в то, что можно изменить лишь некоторые подробности. Кстати, в пособиях для начинающих авторов так и написано — «изменяйте характерные черты» (это их собственное выражение), но я никогда не могла заставить себя следовать этому мудрому совету.

Я чувствую, что должна обязательно упомянуть о том, что стала обозревателем в газете до того, как колонка превратилась в клише. До того, как на нашу культуру обрушился удар потрясающей силы. До того, как все это стало скучным, глупым и очевидным. Когда все это произошло, менять профессию мне было уже слишком поздно. Я прочно сидела на крючке. Я полагаю, что если бы мне на глаза попались произведения Дороти Паркер[3], когда я была еще в юном впечатлительном возрасте, то она могла бы стать примером для меня. Я бы мечтала вырасти такой. Но в Аризоне, когда я росла, не было Дороти Паркер; вместо нее у нас была Нора Эфрон[4]. Вот ею я и захотела стать, когда вырасту. И только спустя много лет я узнала — после того как познакомилась с творчеством Дороти Паркер и начала предаваться праздным размышлениям о том, что мне следовало бы попытаться стать похожей на нее — что Нора Эфрон сама хотела походить на Дороти Паркер, что доставило мне некоторое удовольствие.

К несчастью, таким, как я, очень трудно стать такими, как Дороти Паркер, или даже как Нора Эфрон, если на то пошло, потому что я не еврейка. Мало того, я не только не еврейка, я — полная противоположность евреям. Меня воспитали евангелисткой, настоящей возродившейся христианкой, а у этого племени начисто отсутствуют комедийные традиции. Я уже не говорю об интеллектуальных. Впрочем, мы не склонны и ненавидеть самих себя, хотя, Господь свидетель, все остальные в мире только и хотят, чтобы мы поспешили и прониклись этим чувством. И все из-за того — наверное, об этом можно было и не говорить — что люди ненавидят христиан-евангелистов. Они их ненавидят, ненавидят, ненавидят. Они ненавидят христианское право, они ненавидят «Моральное большинство»[5], они ненавидят Джерри Фалуэлла[6], они ненавидят тех, кто протестует против абортов, они ненавидят людей, у которых на задней стенке мини-фургонов красуется маленькая серебристая рыбка, они ненавидят парней в офисах с непривычными стрижками, которые отказываются вкладывать деньги в футбольную лотерею. Разумеется, парень в офисе с непривычной стрижкой может оказаться и мормоном, но по какой-то причине люди не ненавидят мормонов. Большинство относится к мормонам как к безобидным суперхристианам. Единственные, кто не считает мормонов христианами, — это, в сущности, сами мормоны и христиане. Несколько лет назад мне позвонила мать и сказала, что люди, которые поселились по соседству — мормоны.