— Вы обратили внимание, что китайцы так и не научились подавать хороший десерт? — спросил Генри, когда нам наконец принесли счет.

— Что вы имеете в виду?

— Подумайте о том, насколько больше денег люди оставляли бы в китайских ресторанах, если бы им подавали мало-мальски достойный десерт. Китайцам следует принять что-нибудь такое на вооружение. А потом сделать вид, что это их изобретение, и начать подавать его.

— Тирамису[11], — предложила я.

— Великолепно. Оно даже звучит по-китайски.

— Очень скоро люди станут говорить: «Мне что-то захотелось тирамису. Давай отведаем что-нибудь китайское».

— Знаете что? — спросил Генри.

— Что?

— Мне что-то захотелось тирамису.

Итак, мы заплатили по счету, и отправились в итальянский ресторанчик в нескольких кварталах дальше, и сели у стойки бара, и разделили тирамису, запивая его самбуком[12], и Генри рассказал мне о том, что он вырос во Флориде, а я поведала ему, что росла в Аризоне. К тому же, учитывая количество выпитого, нам стало казаться, что у нас много общего, причем в нашем детстве главную роль играли цитрусовые, дезориентирующее отсутствие смены времен года, стремление увидеть снег, светлячков и художественные музеи, в которых выставлялись бы не только черепки глиняной посуды коренного американского населения. Я могу даже согласиться переспать с ним, подумала я. Так оно обычно и случается. Люди встречаются где-нибудь, напиваются, разговаривают, потом один из них говорит, что от другого хорошо пахнет, после чего они отправляются домой и занимаются сексом. Разумеется, в нашем случае имелось дополнительное осложнение: Генри был все-таки моим боссом, но ведь известно также, что случается и не такое. Может быть, не со мной, но случается. Хотела ли я стать девушкой, которая занималась пока что неопределенным-но-предположительно-ничего-не-значащим сексом со своим боссом? Могла ли я стать ею? Было ли это вообще возможно? Могла ли я оказаться такой девушкой, которая занималась пока что неопределенным-но-предположительно-ни-чего-не-значащим сексом со своим боссом и пожалела об этом на следующее утро, но которая не стала бы возражать, если бы ей представилась возможность заняться таким сексом снова? Вы должны понять, что до нынешнего момента жизни та часть моего сознания, которая посвящена Сексуальным Сожалениям, была населена исключительно мужчинами, с которыми я не переспала. Если бы я сдалась и занялась сексом с Лэнсом Бейтменом, например, когда мне было семнадцать и когда мне отчаянно хотелось этого, я убеждена, что вся моя жизнь пошла бы по-другому. Я говорю это не потому, что испытываю какие-либо иллюзии в отношении сексуальной доблести Лэнса, а потому, что, переспав с ним, я бы достигла, так сказать, переломного момента. Тогда я шла бы по жизни спокойно и переспала бы со всеми теми мужчинами, о которых теперь жалею, или с большинством из них. Но во всяком случае сейчас я была бы чуточку жестче, чуточку уязвимее. Стала бы кем-то вроде шлюхи — но стала бы и мудрее. Я бы стала умудренной шлюхой.

Похоже, я стараюсь объяснить вам, как получилось, что Генри оказался в моей квартире.

Я думаю, что одной из причин, по которым я занималась сексом со столь немногими мужчинами, является вот какая: мне потребовалось слишком много времени, чтобы понять: мужчины спрашивают всего лишь один раз. Собственно говоря, они даже не спрашивают. Они пытаются. Мужчины пытаются всего один раз. Вот почему Холли Хантер была так расстроена, когда застряла в доме Альберта Брукса и не смогла заняться любовью с Уильямом Хертом, после того как он подержался за ее левую грудь перед памятником Джефферсону. Она знала, что другого шанса у нее может и не быть. И она была права — другой случай ей так и не представился, потому что вмешался сюжет. Какая-то часть меня сознавала, что если я не рискну отправиться с Генри ко мне домой в первый же вечер, то между нами никогда ничего не случится. Окно возможности захлопнется навсегда. Поэтому, когда Генри проводил меня домой и спросил, не может ли он подняться, чтобы взглянуть на мою квартиру, я сказала «да».

Когда мы поднялись ко мне, я пошла в кухню, чтобы приготовить нам выпить, и услышала, как Генри заглянул во вторую комнату.

— Пиво подойдет? — спросила я из-за двери.

— Отлично, — отозвался Генри.

— Хорошо.

— Вы играете в гольф? — спросил он.

— Нет. А вы?

— Немного.

Генри материализовался в дверях кухни. Он прислонился к косяку, скрестил руки на груди и посмотрел на меня.

— У вас случайно нет брата, который играет в гольф и который, конечно случайно, хранит свои клюшки в вашей прихожей?

— Нет, — ответила я.

— Мне начинает казаться, что мне вовсе не нужно было здесь появляться.

— Почему нет?

— Когда он ушел, неделю назад?

Неужели это было так очевидно?

— Больше, — сказала я.

— Ни один мужчина, который играет в гольф так часто, что хранит свои клюшки в прихожей, не расстанется с ними больше чем на неделю.

— Он ушел не очень давно, но все кончилось гораздо раньше.

— Ага.

— Вы все время говорите «ага».

— Это дает мне время подумать, — сказал Генри.

— И что вы думаете?

— Просто размышляю, когда вы напишете о нем, о нас…

— Я еще не знаю, стану ли вообще писать обо всем этом.

— Думаю, что вот «об этом» вы как раз и напишете.

— Я собираюсь писать о китайских ресторанчиках и тирамису.

— Знаете, мне кажется, что вы не станете писать об этом, пока не убедитесь, что все действительно кончено.

Я ничего не ответила.

— Это означает, что вы еще не уверены, что между вами все закончилось, — сказал Генри. — А это означает, что мне лучше уйти.

— Я не уверена, что уйти — это лучше, — хрипло сказала я. В ту же секунду, как слова слетели с губ, я пожалела о них. Может быть, он искал подходящий предлог, чтобы откланяться, и я только что сделала это невозможным. Может быть, я блокировала ему запасный выход. — Хотя… Если хотите, можете уходить, — сказала я, а потом, охваченная паникой — боясь, что он может подумать, что я хочу, чтобы он ушел, я постаралась исправить положение, — но из-за него не стоит уходить, в общем, вы понимаете, что я хочу сказать.

Ну, ладно, ребята: я говорю вот о чем. Если вы не занимались сексом в возрасте, скажем, между шестнадцатью и двадцатью двумя, мне кажется, вы лишили себя чего-то очень важного. Есть масса чертовски важных вещей, которым я никогда не научусь, например, как перейти от многозначительного взгляда за тирамису в постель, не унижая себя при этом. Иногда мне кажется, что существует целый мир знаков и сигналов, и, может быть, даже тайных рукопожатий, с которым я совершенно не знакома. И это тогда, когда остальная часть человечества только и занята тем, что обменивается взглядами поверх питьевых фонтанчиков и в очередях в кассу в супермаркетах, решая, хотят ли они заняться сексом. И если да, то хотят они просто хорошо провести время или к тому же думают о том, к чему это приведет. А я просто иду себе мимо, ничего не замечая.

К счастью, Генри спас меня. Он поставил свое пиво на кухонный столик, приподнял ладонями мое лицо и поцеловал меня. Здорово, между прочим, поцеловал и сказал:

— Что вы хотите, чтобы я сделал?

— Я думаю, вам следует остаться, — сказала я.

— Хорошо.

— Вот так.

— Вот так.

Мы перешли к дивану. Дело сдвинулось с мертвой точки. Когда стало совершенно очевидно, к чему все приведет, я ощутила нечто вроде приближающейся паники. Я сделала единственное, что смогла придумать, а именно: извинилась и заперлась в ванной комнате.