Прошло еще пять минут, еще двое ребят покинули класс, и я подумал: «Сейчас тоже уйду. Сдам листочки с неправильным решением и уйду. Не могу больше си­деть здесь». Но только я собрался это сделать, как к столу учителя прошли цепочкой трое ребят, третий на секунду замешкался возле моей парты, и на коленях у меня очу­тился тетрадный листок. Взглянул – на нем было реше­ние задачи!

Так в одно мгновение все счастливо переменилось. Времени у меня, правда, оставалось мало, но писать быст­ро, аккуратно и не суетясь я умел.

Я сдал работу в числе последних, спустя два дня уже знал, что мне поставили «отлично», а спустя четыре дня вместе с Прокофием Семеновичем и десятью членами кружка выехал поездом в Крым.

II

И только в вагоне тронувшегося поезда я узнал, что Саша Тростянский с нами не едет, он не будет участво­вать в путешествии по южному берегу.

О том, что не все члены кружка едут в Крым, было известно еще до отъезда. Достойнейших, а не просто до­стойных отбирали в путешественники, между прочим, и потому, что денег, ассигнованных школой и районным До­мом пионеров, безусловно не хватило бы на большую группу. Это ни для кого не было тайной. Но то, что ни в одном из трех купе, занятых нами, не оказалось Саши Тростянского, меня очень удивило. Его участие в путеше­ствии как-то само собой разумелось.

Саша Тростянский не был моим другом. Но я отно­сился к нему с большим любопытством и уважением, хотя иногда чувствовал над ним свое превосходство.

За один только последний год Саша сам собрал радио­приемник и фотоувеличитель (я же был не силен в тех­нике). Но даже не это внушало мне к нему уважение, другое: Саша не придавал своим достижениям никакого значения. Он не делал из них никакого события. Тростянский и лепил хорошо, даже, мне тогда казалось, очень хо­рошо, однако ему в голову не приходило показать свои пластилиновые фигурки в Доме пионеров, где с ребятами занимался настоящий скульптор. Когда я посоветовал ему это, он сказал:

– Там, наверно, ребята лучше меня лепят. Я ж про­сто так... Что тут такого!..

Лишь свое увлечение историей он, должно быть, счи­тал серьезным, потому что вступил в кружок и изредка советовался о чем-либо с Прокофием Семеновичем. В та­ких случаях они прохаживались, бывало, по коридору, причем оба держали руки за спиной и оба слегка горби­лись.

Саша не робел перед Прокофием Семеновичем. Вооб­ще же он был необыкновенно застенчив. Когда его вызы­вали отвечать и он знал урок, то, едва став лицом к при­тихшему, ожидающему классу, сразу так смущался, что половина знаний вылетала у него из головы. Учителя по­этому спрашивали его иногда после уроков, в пустом классе. В таких случаях он отвечал на «отлично». А в других случаях получал «хорошо», реже – «посредствен­но», и, пока он запинался и мямлил, я чувствовал над ним превосходство: даже выучив урок кое-как, я сумел бы от­ветить лучше...

– Прокофий Семенович, почему Саша Тростянский не поехал? – спросил я у нашего руководителя, который наливал себе в ту минуту чай из маленького дорожного термоса.

– Саша? Он получил на испытаниях две четверки. Конечно, на устных испытаниях. – Прокофий Семенович прихлебнул из кружечки. – Ну, и, как говорится, не про­шел по конкурсу... Очень жаль.

– А если б я, допустим, получил на каком-нибудь испытании «плохо», тогда он поехал бы?

– Если б ты получил двойку? – повторил Прокофий Семенович неторопливо. (Я с волнением ждал его отве­та.) – Да, в этом случае, вероятно, Саша был бы сейчас на твоем месте. Но так как здесь все-таки ты, а не он, возьми, Михаил, у старосты листок бумаги и напиши кратко, чем в первую голову тебя привлекает путешест­вие. Пусть об этом, Георгий, каждый напишет, – сказал Прокофий Семенович нашему старосте Жоре Масленникову. – Мы потом все листки вклеим в коллективный дневник.

Жора дал мне листок, я положил его на книжку, при­коснулся к нему отточенным карандашом, но не вывел и первой буквы: задумался...

Вагон покачивало, и кончик карандаша сам скользил по бумаге, вычерчивая тоненькую кривую. Мне вспомни­лось, как Саша Тростянский объяснял, почему, отвечая урок, скупится на подробности:

«Ведь неудобно перед учителем – он же это все без меня прекрасно знает, скучно же ему, должно быть, ко­гда я рассказываю...»

Сам я, отвечая, никогда не думал, интересно ли в это время учителю. Я стремился отвечать как можно лучше, и все. То, что учитель выслушивает одно и то же, быть может, в тысячный раз, даже не приходило мне в голову. И никому другому тоже. Одного только Сашу могло это смутить...

– Ты чего же не пишешь? – спросил меня Жора Мас­ленников. – Не знаешь что? Вот прочти для примера. – Он протянул мне веером несколько листков.

Я прочел:

«Меня больше всего радует то, что, путеше­ствуя, можно будет позна­комиться с большим чи­слом исторических памят­ников времен греческой колонизации Черномор­ского побережья»... Боль­ше ничего. Коротко и определенно. И подпись – Саша Тростянский.

Этот неподдельно серь­езный Сашин ответ привел меня в смятение. Я вдруг ясно понял то, о чем не за­думывался ни в последние дни, ни раньше. Меня не интересовали в Крыму памятники времен греческой колонизации. Я мечтал увидеть море, горы, виноградники, кипарисы, пирамидальные тополя. Меня взяли в путешествие, но интересы мои были ничуть не научные. А Саша, которого интересовали следы греческого влады­чества на Черноморье, остался дома...

И мне стало совсем не по себе.

III

Не могу подобрать других слов: каждый день путеше­ствия был прекрасным и неповторимым. Но это не значит, что мне было очень хорошо в те дни. Это значит только, что я все время ясно себе представлял, как прекрасно бы­ло бы Саше на моем месте.

Мало сказать, что мысленно я легко и поминутно ста­вил его на свое место. Буквально на все я смотрел сна­чала своими глазами, а затем – не желая того, против во­ли – Сашиными глазами. Во всяком случае, я десятки раз чутко и мгновенно угадывал: здесь ему было бы очень ин­тересно. Мне почти не интересно, а его бы отсюда не вы­тащить!..

Когда я в первый раз вошел в море (это было в Кер­чи) и почувствовал под ногами гладкое песчаное дно, окунулся в теплую, плотную, голубую воду, я завопил от радости, какой еще не испытывал, но тут же подумал: «А ведь это заслужил Саша»...

На склоне горы Митридат, где находилась, по всей ве­роятности, свалка древнего города, я вместе с другими ребятами рылся в черепках и обломках. Никто из нас ни­когда не видел такой огромной свалки, и неудивительно – в течение двух с половиной тысяч лет сюда свозили весь хлам со всей Пантикапеи! Поистине мы пришли на мусор­ную свалку истории. (Во всяком случае, потом, читая в газетах, что какой-либо деятель выброшен на мусорную свалку истории, я всегда вспоминал пантикапейскую свал­ку.) Там я нашел красный осколок амфоры с изображе­нием черной головы козленка (на осколке было, впрочем, лишь полголовы), перехватил завидующий взгляд Жоры Масленникова и сейчас же подумал о том, как порадовала бы Сашу эта находка, к которой я довольно равнодушен...

Когда в Камыш-Буруне, на месте раскопок древнегре­ческой колонии Тиритаки, Прокофий Семенович расска­зывал нам о рыбном промысле колонистов, я опять вспоминал Сашу. Он фотографировал бы цементные рыбозасолочные ванны, так хорошо сохранившиеся в течение двух тысячелетий, и гончарную печь рядом с ними.

Конечно, и мне было любопытно узнать, как произво­дился засол рыбы в античной древности (впрочем, я не знал и того, как это делают в теперешнее время). Но мне это было только любопытно, а ему – нужно. И его вряд ли беспокоило бы, как меня, что, задерживаясь возле древней винодельни, мы уже не успеем, наверно, сегодня выку­паться до ужина...

Да, я лишил Сашу не только многих приятных минут. Я понимал это и желал, чтоб у нашей туристской группы появились какие-нибудь невзгоды. Если уж мне досталось то, что причиталось другому, пусть это будут не одни удо­вольствия и открытия незнаемого – пусть будут и тяго­ты!.. Чем больше тягот, тем реже тревожила бы меня со­весть.