– Что вы...

– Евгений Алексеич, – подсказал новый завуч.

– Что вы, Евгений Алексеич! Во-первых, Новый год, во-вторых, мы уже взрослые – девятый класс, – ответил Гайдуков.

– Да, девятый класс – третья ступень. Конечно... – согласился Евгений Алексеевич.

Евгений Алексеевич смотрел на площадь. Он смотрел, то едва качая головой, то неподвижно, то со скупой и од­новременно блаженной улыбкой, то с выражением совер­шенной замкнутости. И Кавалерчику, который бывал на утренниках в Консерватории, подумалось, что с такими вот лицами немолодые посетители концертов слушают музыку.

– Очень непривычно, – сказал вдруг новый завуч, круто поворачиваясь к ребятам, – что нет больше трамвай­ной колеи. Почему-то для моего глаза эта перемена особо разительна... Уже несколько лет, как сняли?

Никто из ребят не знал, когда с Манежной площади исчезла трамвайная колея. Сколько они себя помнили, здесь никогда не было трамвая. Но что-то удержало их от того, чтоб поправить Евгения Алексеевича. Только Терехина начала было:

– Это когда-то очень, очень...

– Да несколько лет назад, Евгений Алексеевич, – перебил ее Валерий.

Вскоре они расстались с новым завучем.

– Мне, пожалуй, пора и домой, – проговорил он.

Девочки быстро пошептались между собой, потом Лена приникла к уху Станкина, и Стасик заикнулся о том, что они могут Евгения Алексеевича проводить.

Новый завуч поколебался:

– Да нет, гуляйте. Думаю, что стесню вас все-таки. Познакомимся – другое дело. А так – что ж... Желаю вам всех благ на каникулах!

Евгений Алексеевич приподнял шапку и несколько раз наклонил, прощаясь, седую голову с редкими черными прядями.

Люди редко седеют и старятся так. Обыкновенно с воз­растом шевелюра из черной превращается в пепельную – старость не обрушивается на голову, а вкрадывается в об­лик. С этим человеком было как-то по-другому.

В нем соседствовали старость и будто нетронутая моло­дость. Позиции старости были обширны и прочны. Но сродни совершенно черным прядям были глаза Евгения Алексеевича: донельзя усталые, невеселые и – молодые.

– Он, кажется, ничего... – заметил Гайдуков.

– Вроде, – согласился Ляпунов, – простой такой...

– Ну, это в работе будет видно, – сказал Валерий.

На каникулах среди учеников 9-го «А» и всех старше­классников распространилась весть, что арестованы Шустиков и Костяшкин. Говорили, что за грабеж, но подробно­сти известны не были, и, как всегда в подобных случаях, не обошлось без кривотолков. Кто-то, например, клялся, что Шустиков прикончил собственную бабушку, дознав­шуюся о каких-то его грехах. Но эта версия опровергалась, поскольку мать Кавалерчика видела бабушку Шустикова, знакомую ей по родительским собраниям, в керо­синовой лавке – несомненно живой и с двумя полными бидонами.

Многие удивлялись тому, что одновременно с Шустиковым арестовали и Костяшкина. Васю Костяшкина уже давненько не видели с Алексеем вместе. При желании можно было заметить, что Костяшкин сторонился Шустикова и явно перестал быть его «адъютантом».

Никто, кроме самого Костяшкина, не знал, как случи­лось, что однажды он снова вышел из школы вместе с Шустиковым и, бесшабашно махнув рукой, согласился ему помогать в опасном и постыдном деле.

...В тот вечер Шустиков впервые после долгого пере­рыва заговорил с Костяшкиным. Он сказал будто вскользь:

– Васька, а я все ж прав был: приняли меня в ВЛКСМ. А ты сомневался, помнишь?

Шустиков несколько опережал события. Его рекомен­довала пока что в ВЛКСМ лишь комсомольская группа 9-го «Б», предстояли еще прием на комитете и утверждение на бюро райкома. Но Костяшкин об этом не догадывался.

– Приняли, значит? – переспросил он хрипловато.

– Так что зря ты тогда сомневался. Сказал, что рань­ше тебя вступлю, и вступил. – Шустиков упивался заме­шательством Костяшкина.

«Значит, Лешка верней меня рассчитывал, – думал Ко­стяшкин. – А я-то дурак...»

Что-то надломилось в нем, и, когда Алексей исподволь, еще осторожничая, стал посвящать его в какой-то план, он, даже не дослушав, согласно и тяжело кивнул...

Ни об этом, ни о том, что произошло позже, ребята во время каникул не знали. Только те, кому нужно было за­чем-нибудь бывать в школе, приносили оттуда время от времени свежие новости.

Свежую и достоверную новость принес, например, Гай­дуков, который был дедом-морозом на елке для младших классов и облачался в свой тяжелый костюм на вате в пионерской комнате. Там Игорь видел в руках у Котовой характеристику Шустикова.

На вопрос Гайдукова, что произошло, Зинаида Ва­сильевна ответила очень смутно и, ничего фактически не сказав, просила тем не менее «никому не болтать». Этой просьбой Гайдуков, конечно, пренебрег, и ребята возбуж­денно рассуждали о случившемся.

...В одну из встреч девятиклассников, – а было их за ка­никулярное время несколько и происходили они на буль­варе или в парке, – Валерий с Леной условились пойти в кино. Собственно говоря, посещением кино заканчивались почти все прогулки, но то бывали коллективные посеще­ния. А тут оказалось, что, кроме них, никто больше идти не собирался: кто не хочет, кто занят другим, кто видел уже картину.

Поэтому Валерий приобрел два билета на вечерний сеанс, сверился с планом кинозала – места были отмен­ные: не слишком далеко, не слишком близко, и самая се­редина – и зашел за Леной. То есть, точнее, нажал кноп­ку звонка, а она открыла ему дверь уже одетая, и они отправились.

Картину им предстояло увидеть итальянскую. По до­роге в кино они перебирали названия итальянских филь­мов, которые смотрели раньше, вспоминали актеров, и бе­седа шла без сучка без задоринки, если не считать того, что к итальянским картинам Валерий причислил одну французскую. Но это сошло ему довольно гладко.

Уже совсем близко от кино Лена спросила, думал ли он над проблемой, над которой они все бились в новогод­нюю ночь. Он ответил, что нет: Шустикова все равно арестовали, так что вопрос, выдавать ли его, ушел в про­шлое.

– И, кроме того, я вообще в нашей школе не буду больше соваться во что не просят. Еще вылетишь! А мне надо десять классов кончить.

Эти слова были отголоском его разговора с матерью. Мать, вернувшись от директора, не бранила и не упрека­ла Валерия, она только сказала ему:

– Я тебя прошу об одном: кончи школу. Получишь аттестат – поступай по-своему, иди куда душе угодно. Но сперва доучись. И дай слово, что так будешь себя вести, чтоб не остаться недоучкой.

Он неопределенно пожал плечами и, сам чувствуя, что некстати, беспечно усмехнулся.

Лицо Ольги Сергеевны налилось кровью, она почти за­кричала о том, о чем они с Валерием никогда не говорили вслух:

– Я тебя воспитывала без отца! Я себе поклялась, что дам тебе образование! Я своих сил не жалела! У тебя все есть. Все решительно! Что с тобой стало?!

Его напугала эта вспышка. И упоминание об отце, о котором он знал только, что тот погиб в финскую войну, зимой сорокового года (дома даже фотографии его не бы­ло), и исступленный какой-то вопрос: «Что с тобой ста­ло?» Он понимал, что объяснять бесполезно, и, желая только удержать слезы, которые стояли в глазах матери, торопливо сказал ей:

– Все будет хорошо, я обещаю... вот я тебе говорю, и никогда тебя больше в школу из-за меня не вызовут – слово даю! Точно! Ну, мама...

Он не избавил себя все-таки от боли увидеть, как из ее глаз выкатились слезы. Но постепенно мать успокои­лась. И Валерий дал себе мысленно зарок никогда отныне не причинять ей таких огорчений.

Лена об этом не знала. То, что сказал Валерий, пора­зительно не вязалось со всем, что ей приходилось от него слышать раньше. Когда он противоречил ей и поддержи­вал Ляпунова в новогоднюю ночь, Лене была ясна под­оплека этого. Он был неправ, но она представляла себе, почему он заблуждается. Сейчас все обстояло иначе.

Лена не успела ответить Валерию: их разъединили в толпе у кинотеатра. У входящих в вестибюль громко ос­ведомлялись насчет «лишнего билетика», У Валерия тоже несколько раз спросили. Вдруг откуда-то снизу до него донесся вовсе не громкий, но внятный вопрос: «Билет не нужен?» Такой вкрадчивый и опасливый голос бывает только у спекулянтов. И вместе с тем это был знакомый голос.