Дома она с тревогой вспоминала последние слова письма: «Меня не так-то просто бросить». Она села к столу и долго сидела так, безвольно глядя в пустоту, чувствуя пульсирующую боль в груди.

Ласснер пришел к комиссару Норо, широкоплечему крепышу с очень черными, забавно выгнутыми бровями и хриплым голосом.

— Рад тебя видеть, — сказал Норо, указывая фотографу на потертое кресло. (Впрочем, в этом ветхом помещении все казалось потертым.)

— Ну а мне кажется — ты только не обижайся, — что в последнее время я вижу тебя слишком часто.

— Всего лишь во второй раз, — отшутился Норо. — Вспомни, кстати, свое посещение вдовы Скабиа. Ты взял ее за руку и со слезами на глазах заверил, что сделаешь все возможное, дабы помочь отомстить за мужа. Эта волнующая сцена со всеми подробностями описана в одном журнале.

— Было совсем не так. Не брал я ее за руку, а просто сказал, что сочувствую горю.

— Разве это не то же самое?

— И потом она повесила трубку.

— Ну это уж детали.

— …которые говорят о том, что я никогда не был у нее дома. Кстати, в то время она уже уехала из Милана. Я звонил в Кунео, к ее родителям.

— Знаю.

— Она сказала, что верит в торжество справедливости, но считает, что на все воля божья.

— Славная женщина.

— А я думаю, что воля божья здесь ни при чем, а есть чья-то другая воля, земная, более низменная…

— Понимаю, на что ты намекаешь.

— Думаю даже, что если дело тут действительно связано с утечкой капиталов, то настоящих виновников — повторяю, настоящих — будет очень трудно обнаружить.

Круглое лицо Норо вдруг сжалось, словно воздушный шар, из которого стали выпускать воздух.

— Ты сегодня здесь именно потому, — сказал он, — что мы добросовестно выполняем свою работу. И баста! Мы подозреваем одного типа, ты его скоро увидишь. Ему двадцать два года. Корректор в издательстве. Доказано, что он связан с леваками.

Норо встал. Его лицо опять разгладилось, но прежней сердечности поубавилось.

В комнате было жарко, и Ласснер снял плащ. Он знал Норо уже лет шесть. Этот смелый, деятельный, скорее хитрый, нежели умный человек недавно успешно правел одно очень запутанное дело об убийстве на почве ревности. То, что ему поручили следствие по делу Скабиа, еще ни о чем не говорило. Может быть, хотели использовать его знакомства среди мелких правонарушителей, так или иначе связанных с молодежными политическими группировками.

Норо приоткрыл дверь:

— Можете ввести.

Один из инспекторов втолкнул в кабинет парня среднего роста, с темными вьющимися волосами, в американских джинсах и куртке поверх свитера. Казалось, он почти не волновался, ему просто было досадно терять здесь время. Он переводил свои темные глаза с Норо на Ласснера, но больше смотрел на последнего. (С Норо он, конечно, уже встречался.) На шее у него висела цепочка с крошечной медалькой, но что на ней изображено, рассмотреть было невозможно. Высокий, стройный, с правильными чертами лица — типичный молодой миланец.

— Ну что? — спросил Норо.

Парень, несомненно, подумал, что Норо обращается к нему, и уставился на следователя. Кадык заключенного резко заходил вверх-вниз, выдавая внезапное волнение. Может быть, с ним плохо обращались? Но ни внешний вид, ни поведение не выдавали в нем человека, чье сопротивление пытались сломить. И все-таки Ласснер слишком много знал о некоторых полицейских методах, чтобы полностью доверять Норо.

— Так что ты скажешь? — настаивал Норо.

— Они были в шлемах, — сказал Ласснер.

— Ладно.

Норо кивнул инспектору, тот вышел; парень устало и равнодушно ждал, что будет дальше, всем своим видом показывая, что зря теряет время. Инспектор вернулся. Он принес шлем мотоциклиста, почти точно такой же, как у убийцы на фотографии, и протянул его парню. Тот надел шлем на голову с тем же скучающим выражением лица, будто здесь разыгрывалась совершенно бессмысленная комедия. За плексигласом взгляд его оставался таким же унылым. Инспектор поднял воротник его свитера, чтобы спрятать нижнюю часть лица. Несколько секунд все четверо стояли, освещенные желтым светом, отражавшимся от шлема.

— Это ничего не дает, — сказал наконец Ласснер.

— В каком смысле?

— Ничего не могу сказать.

— Смотри внимательнее.

Он велел парню повернуться, поставил его в профиль.

Лицо парня осветилось, и сейчас Ласснер немного лучше смог разглядеть его глаза.

— Надо бы сравнить со снимками, — сказал Ласснер.

— Согласен.

Норо открыл папку, вытащил из нее несколько фотографий и подал их Ласснеру.

Обнаружить сходство было действительно очень трудно. Ласснер подумал, что, возможно, его мучают сомнения, потому что существует предрассудок, будто в лице или во взгляде убийцы обязательно должно быть что-то особенное, явно подтверждающее его виновность. А у этого парня было славное лицо, которое, наверное, нравилось девушкам. Не спрашивая разрешения, он снял шлем, положил его на стол и холодно смотрел на Ласснера, очевидно убежденный в том, что все последующее зависит от фоторепортера. Не поворачивая головы, Ласснер продолжал сравнивать лица на отснятых им фотографиях с лицом молодого человека.

Норо подошел к окну, курил и ждал.

— Ну как? — спросил он, когда Ласснер бросил фотографии на стол.

И, не ожидая ответа, подал инспектору знак увести подозреваемого.

— Ты вызвал меня, — сказал Ласснер, — чтобы я попытался определить, не он ли один из убийц. Могу ответить, что не знаю. Ничего примечательного я в нем не заметил.

— А жаль. Если уж говорить начистоту, то у этого мальчишки довольно расплывчатое алиби. Когда было совершено преступление, он еще не пришел на работу. Объясняет это тем, что опоздал на поезд. Живет в пригороде. Вместо того чтобы ждать следующего, который приходит через пятнадцать минут, он якобы добирался на попутке. И разумеется, нам теперь не найти эту машину, попавшую, по его словам, в пробку при въезде в город.

— И что ты собираешься с ним делать?

— Отпущу, конечно. Само собой, будем следить за ним. Он общается с интересующими нас субъектами.

Мадам Поли лежала в постели, она сильно простудилась. Старая Маддалена провела Элен в просторную спальню, убранство которой очень походило на оперные декорации: на возвышении стояла кровать под бархатным балдахином, ее окружала балюстрада, к которой вели три ступеньки. При помощи системы занавесей балдахин мог образовывать своеобразный альков. Наверху по обоим краям карниза с занавесями сидели два толстеньких кудрявых амурчика из розового дерева с лукам наготове. На картине в прямоугольной раме, висевшей у изголовья кровати, были изображены две обнаженные женщины в сладострастных позах. И наконец, над картиной двуглавый орел держал в когтях широкую ленту с каким-то девизом, написанным по-немецки золотыми буквами. Вид спальни мадам Поли вызвал у Элен удивление, но она попыталась его скрыть. Голова больной утопала в огромной подушке, верхние углы которой торчали наподобие рогов.

Хотя мадам Поли чувствовала себя неважно, она благосклонно приняла Элен, только сказала, что боится ее заразить.

— Для вас, — добавила она, — это, так сказать, профессиональный риск. К тому же вы молоды! Грипп вам не страшен. А я от него просто подыхаю.

Сначала Элен решила прочитать ей рассказ Мопассана, в котором говорилось о ссоре между супругами. Это неожиданно вывело мадам Поли из оцепенения. Сверкая глазами, она проклинала мужчин и их отношение к женщине как к рабыне. Тридцать процентов женщин, судя по последним статистическим данным, подвергалось побоям в странах Западной Европы, то есть в странах христианской цивилизации! «Христианская цивилизация, мадемуазель Морель, стоит ли о ней говорить!»

Ее толстое тело беспокойно металось под одеялами.

— Ах, пресвятая Мария! Современный Иосиф просто надавал бы вам оплеух и украсил бы вас синяками. Вы представляете пречистую деву с синяком под глазом!