– Ступайте с Богом, – отгоняла она чужаков. – У самих ребенок, не знать, как его спасти. А так до тепла, может, и дотянем.

Булыгин молча наблюдал за этим, не вмешивался. Последнее время все чаще стали приходить тяжкие мысли, бередили душу.

Ведь, готовился, все продумал, а, выходит, не все учел. Как хотелось оставить в той, прошлой, жизнь все нехорошие свои дела, начать жить с чистого листа, чтобы без убийств, без крови. Исчез, умер, растворился где-то в пространстве Антон Степанович Щербич, а с ним и исчезло все то, что его сопровождало: и сошедшая с ума мама, и тетка Соня Дроздова, и Машка Маслова, и Петраковы, и дядя Кирюша. Да всех и не упомнишь. А не получается.

Вот тот случай на рынке: вроде, как хотел все по-честному, по-хорошему, без трупов, без крови. А бабу Мотю с собой зачем-то сразу взял? Значит, где-то подспудно, помимо своей воли уже планировал такое дело, не исключал, что придется пойти на крайние меры? Или уже был готов к ним? Да-а! Не хорошо, Егор Кондратьевич, не хорошо!

Егор в очередной раз казнил, корил себя, и снова давал себе клятву измениться, стать совершенно другим человеком. И опять сам себе не верил. Даже пытался найти оправдание своим поступкам, и, как ни странно, находил.

Даша осталась в этом доме дожидаться своего отца: раз они расстались здесь, здесь должны и встретиться. Все верно. Ее надо готовить себе в жены. Успеть бы до прихода отца. Да кто сказал, что он вернется? Это еще бабушка надвое гадала. А даже если и так, а они уже муж и жена? Важно сейчас не отпугнуть ее от себя, приручить, сделать полностью зависимой. Баба Мотя мешает. Судя по всему, старушка она прожженная, может даже стать помощником. Ведь после того похода на рынок как будто стала еще больше уважать, прислушиваться к нему. И не одного глупого вопроса. Это многого стоит.

А девчонка похорошела, куда девалась та синева лица, что были еще месяц назад. Появился даже румянец. Баба Мотя как будто знает о его планах, и подкармливает ее, подкладывает лучшие кусочки. Егор не раз ловил себя на том, что тайком любуется ею, ее фигуркой, грудью, что так резко стала выделяться из-под кофточки. Тонкий стан, широкие бедра будоражат, волнуют его. Но он терпит. Пока терпит. Всему свое время. Ни куда она от его не уйдет, в этом Егор уверен твердо.

Глава четвертая

Приоткрыв крышку погреба, Егор пытается разглядеть, что происходит на улице. Вот уже несколько дней они прячутся в нем. Чайник воды, кое-какие продукты, теплая одежда – все это спустили в погреб, как только в конце июня начались бои за город.

А они не прекращаются ни днем, ни ночью. Советские самолеты практически постоянно висят в небе, и бомбят, и бомбят позиции немцев. В их районе более-менее тихо. Но все равно отдельные бомбы и снаряды долетают и до них. В том конце улицы вчера сгорел дом от прямого попадания снаряда. Чей и откуда прилетел – не известно. Да по большому счету, какая разница, от чьего оружия погибать? Вот и прячется народ по щелям, норам да погребам.

Булыгин даже топчан соорудил в погребе, на всякий случай. А он и пригодился – пришлось ночевать в этом убежище, и не одну ночь.

– Вы сидите здесь, а я поднимусь, приготовлю что-нибудь перекусить, – баба Мотя подмигнула Егору, и решительно направилась к лазу. – Вы – люди молодые, а я вам, может, и мешаю, – загадочно произнесла она, ни к кому конкретно не обращаясь. – Дело молодое, – еще раз подмигнула мужчине.

Сквозь приоткрытую крышку погреба дневной свет все же проникал сюда, на самое дно ямы, и можно было даже погасить фитиль жировика, который коптил здесь почти сутками, отравляя и без того скудный сырой воздух.

Егор освободил лестницу, уступив ее бабушке, а сам присел на топчан, еще раз обвел взглядом погреб.

Выкопанный в глине в форме кувшина, он казался объемным, что нельзя было сказать о его защищенности, надежности, хотя во времена обстрелов и бомбежек, когда ходуном ходила земля, даже комочка земли не упало на его обитателей. Вот и думай!

«Чего это старушка намекает, как будто забралась ко мне в голову?» – навязчиво сверлило в мозгах, а кровь вдруг шибанула в голову от догадки. Задрожало все тело, затряслось, дыхание участилось, в глазах появилась пелена. А тут и Даша подлила масла в огонь: поднялась по лестнице вслед за бабушкой, выглядывает что-то на улице. А ее крепкие молодые ноги с широкими манящими бедрами вот они, рядом, на уровне глаз – протяни руку, и они твои, в твоей власти.

Уже не отдавал себе отчета, как обхватил девичий стан, прижался, воткнул свое лицо в её тело, упиваясь, дурманя себя этим запахом; как отнес, уложил Дашу на топчан, страстно целуя ускользающее, вырывающееся лицо. Не чувствовал кулачков, что молотили беспрестанно, наносили ему удары; лихорадочно срывал с нее платье, свою одежду; подмял ее под себя, подгоняемый инстинктом самца.

После лежал рядом с девчонкой на топчане, тяжело дышал, смотрел, как застыло ее лицо с гримасой ужаса, боли и отвращения; как, наполненные слезами глаза уставились, не моргая, куда-то вверх, в одну точку. А слезы текли и текли беспрестанно, не задерживаясь на девичьем лице, скатывались на подушку.

Хотелось протянуть руку, погладить Дашу, успокоить, и поблагодарить за ее невинность и чистоту, что ему такой досталась, но что-то мешало, удерживало от этого шага. Чувствовал, что понимания не найдет, только еще больше настроит против себя девчонку. Однако, как к себе не прислушивался, так и не почуял хоть маленькую долю, хоть капельку вины, стыда за содеянное. Это был очередной шаг в его планах на будущее. И он сделал, выполнил его.

«Вот, Егор Кондратьевич Булыгин, и ты обзавелся семьей, стал как все. Ну, а с девчонкой – все уляжется, притрется, войдет в норму. Куда ей деться? Только и я с этого времени полноправный хозяин этого дома. А это в такую пору неспокойную что-то да значит! И пускай приезжает отец, если, конечно, выживет, да только он мне уже не указ, да, да, не указ! И ему придется считаться с папой его внука, с мужем его дочери, вот так! А я еще подумаю, стоит или нет оставлять его у нас? Как ты еще себя поведешь, дорогой тестюшка?».

Дверца погреба приоткрылась, дневной свет больно ударил по глазам.

– Обедать в избу пойдете, ай спустить его к вам? – голос бабы Моти прервал размышления Егора. – Вроде, как притих городок, успокоился, так и на верху можно.

– Бабушка-а, – то ли прошептала, то ли пропищала девчонка, не размыкая губ.

Но бабушка услышала, свесилась в лаз.

– Слушаю тебя, Дашенька, – и стала спускаться вниз. – Я иду, иду, золотце мое, иду!

– Я не хочу жить, бабушка, – шептала девчонка, когда старушка уже спустилась, обвела взглядом погреб.

Она сразу поняла все, загадочно и понимающе улыбнулась Егору, опять подмигнув ему.

– Я умираю, – голос Даши был еле слышен даже Егору, а бабушка метнулась, подошла к ней, одернула на место ее платье, которое так и лежало задранным. – Я не хочу жить! Мамочка, мне больно, – стонала девчонка. – Я умираю, спаси меня, мамочка родная!

Забери меня к себе! Я не хочу жить!

– Акстись, Дашутка, что ты говоришь! – бабушка засуетилась над девчонкой, замахала руками. – Разве ж можно смерть к себе призывать? И как тебе не стыдно! Такое пережила, через день-другой уже и наши придут, а она помирать собралась! Ум-то твой где, дева?

– Я умираю, бабушка, – не меняя позы, твердила девчонка.

– И-и, милая! От этого еще ни одна баба на земле не умерла! И ты не умрешь, так что – успокойся. Рано или поздно, но такое случается со всеми женщинами. Не ты первая, не ты последняя. На этом мир держится, – бабушка по-хозяйски взялась расставлять все по-новому в погребе, одновременно успокаивая Дашу.

– Зачем он так со мной, мамочка? Мне больно, стыдно, я не хочу жить, возьми меня к себе, – шептала девочка.

– Выдь-ка, милок, отседова, – баба Мотя взяла за рукав Егора, подтолкнула к лестнице. – Я сейчас с ней по-бабьи поговорю, враз поумнеет.