Всё! Тринадцать часов свободы, тринадцать часов он будет принадлежать только себе самому. Лев, потянувшись и хрустнув суставами, с удовольствием вытянулся в мягком кресле и подумал о том, что время, проведённое в полёте, — только его. Внизу, на земле, было вечно некогда. Некогда подумать и помечтать, всегда дела, дела, бесконечная карусель событий, проблем, а здесь, в невольном положении оторванности ото всех и от всего, он мог безо всякой суеты насладиться одиночеством. Да, наверное, на земле ему просто недоставало немножечко одиночества, только и всего, совсем чуть-чуть, самую капельку одиночества.

Расслабившись, он прикрыл глаза, но прошло не более минуты — и беспокойная соседка слева, наклоняясь к его креслу, негромко проговорила:

— Как вы думаете, мы долетим?

— Непременно, — вежливо ответил Вороновский, с трудом разъединяя начинающие слипаться веки.

— Я так боюсь самолётов, так боюсь, что просто душа в пятки уходит. Вот. — Она расстегнула сумочку, которая оказалась сверху донизу забитой всяко-разными лекарственными препаратами. — Без неё я как без рук. Каждый раз лечу и думаю, что разобьюсь, — с придыханием произнесла она, и на глазах её появились опасные признаки мокроты.

«Только этого мне не хватало!» — с замиранием сердца подумал Лев. Тринадцать часов сидеть в запертом помещении бок о бок с экзальтированной трясущейся особой и слушать её истеричные причитания — удовольствие, честно скажем, ниже среднего.

Наплевав на все приличия и на возможность показаться невежливым, он скрестил руки на груди, засунув ладони под мышки, и, передёрнув плечами, снова прикрыл глаза. Дав таким образом понять, что продолжать беседу не намерен, Лев устроился поудобнее, пытаясь снова поймать ту волну умиротворённости и спокойствия, которую так некстати перебила трясущаяся пассажирка.

— Знаете, — словно гром среди ясного неба, над самым ухом Вороновского снова прозвучал голосок обеспокоенной дамы, — если со мной что-то случится в полёте, мама не переживёт! — И она вновь шмыгнула носом, собираясь зареветь. — Мы развелись с мужем ещё два года назад, когда Альбиночке было всего четыре. Это был ужасный человек, поверьте мне, он никогда не мог понять загадочной женской души. Ах, эта грубость, несдержанность и мужской эгоизм! У него никогда не находилось лишней минуты для духовного общения, он понимал только работу.

Вороновский подумал, что, пожалуй, ему тоже было бы сложно с такой женой выкраивать время для подобного общения. Ему даже пришла мысль, что этот жестокий заработавшийся тиран ему чем-то симпатичен, по крайней мере понять его было несложно. Стараясь не слушать назойливой трескотни этой сороки, он попытался поглубже втянуть голову в плечи, прикрывшись воротником пиджака; боясь, что сосед не расслышит её слов, заботливая дама увеличила громкость, так что её стало слышно в середине салона, и придвинулась ближе к креслу Льва.

— Это непереносимо сложно, когда круг общения — только маленький ребёнок и пустые стены; вам, мужчинам, этого не понять, как и не понять того, какую жертву приносит женщина, полностью отдавая себя семье.

Видимо, женщине собеседник не требовался, она нашла объект, который на ближайшие несколько часов не мог ускользнуть от её пристального внимания, и отрывалась на нём по полной программе за весь мужской род, вместе взятый, и за свои несколько лет несчастья.

— Если только что-то случится и меня не станет, маме этого не пережить, — проникновенно произнесла она, поднося носовой платок к глазам. — Ей одной Альбиночку не поднять. Вам совершенно неведомо, да и откуда вам знать, что такое забота о ребёнке. Вы целыми днями на работе, неделями в командировках, а в субботу и воскресенье у вас всегда находятся более важные дела, чем общение с собственными детьми! — воскликнула женщина и даже стукнула маленьким костлявым кулачком по обивке подлокотника. Глаза её гневно сверкнули, а губы, поджавшись в одну линию, сгинули вовсе. — Какое вам дело до детей, когда на носу очередные выборы и финальные матчи?!

После такой обличительной речи Вороновскому ничего не оставалось делать, как открыть глаза и повернуть голову к собеседнице.

— Простите, это вы мне? — удивлённо спросил он, во все глаза глядя на прилипчивую соседку.

— А кому же ещё? — взбешённо произнесла она.

— А по какому поводу вы всё это на меня вытряхиваете? — резонно проговорил он, опуская плечи и вылезая из своего укрытия.

— Что всё? — конкретизировала она.

— Да всё это: вашу личную жизнь, ваши проблемы и страхи, — они меня нисколько не касаются, — пошёл ва-банк Лев. — Я не намерен выслушивать всю эту болтовню только потому, что взял билет рядом с вашим креслом.

— Если вам не нравится общий салон самолёта, летайте на частном, тут уж я ничем вам помочь не могу, — моментально уцепилась она.

— Салон самолёта меня полностью устраивает, — уже громче проговорил взбешённый подобной бестактностью Вороновский, — мне крайне не нравитесь вы и ваша манера общения в частности. Мне не нравится перспектива выслушивать ваши рулады и портить себе жизнь разговором с вами на ближайшие тринадцать часов.

— А вы мне нравитесь, и даже очень, — кокетливо улыбнулась дама, заведя на мгновение глаза к потолку.

— Только этого счастья мне не хватало, — опустил руки замученный Лев.

— Что желаете? Воды, шампанского? — Голос стюардессы за спиной временно прекратил перепалку. Толкая впереди себя тележку с фужерами и стаканами, она заученно приветливо раздавала улыбки всем пассажирам салона без исключения.

— О, мне шампанского, — просияла дама. — Если у вас есть, то, пожалуйста, брют, это единственное, что способно поднять настроение настоящему гурману.

— Пожалуйста, — вежливо ответила девушка в униформе, наполняя длинный узкий фужер играющим шампанским.

— А можно мне два? — обеспокоенно проговорила женщина. С виноватой улыбкой она обернулась к Вороновскому и растерянно пояснила: — Нервы, знаете ли. Представляете, когда я пью шампанское, пузырики от него ударяют в нос и я начинаю смеяться, как ненормальная, и представляете, меня это успокаивает.

«Она ещё намерена начать смеяться, — подумал он, с тоской глядя впереди себя. — Интересно, о чём она станет рассказывать после пузыриков, о том, как она начинает от них избавляться?»

— Что я могу предложить вам? — Лицо девушки светилось неназойливой доброжелательностью, и от этого Вороновскому стало несколько легче.

«Если можно, ерша», — чуть не ответил он, косо поглядывая на соседнее кресло, но вовремя сдержался.

— У вас водка имеется?

— Имеется, какую вы предпочитаете?

— На ваше усмотрение, — галантно ответил он.

— Могу предложить «Парламент», «Флагман» или «Абсолют».

— Водка, она и есть водка, — «тактично» вмешалась деловая дама, видимо, соображающая во всех вопросах одинаково хорошо. — И вообще, это напиток плебеев, который не употребляется ни одной высокоразвитой особью.

— Послушайте, вы, особь в шляпке, — наконец не выдержал обычно спокойный Вороновский. — Если вы сейчас же не прекратите свои умственные изыскания, то я…

— И что вы сделаете?

Вороновский хотел ответить, что выбросится из самолёта от отчаяния, но тут ему в голову пришла мысль, гораздо более интересная.

— Я скину вас из самолёта на полном ходу, — стараясь казаться крайне серьёзным, пригрозил он.

На какое-то мгновение дама с фужером в руке перестала дышать, а потом, весело рассмеявшись, проворковала:

— Ну и шутник же вы, однако, дверь на ходу не открывают.

— Для вас сделают исключение, — уверенно произнёс он, с тоской глядя в глаза стюардессе, уже собравшейся покинуть салон.

Сострадательно взглянув на измученного женским обществом пассажира, она действительно ушла, но буквально через минуту появилась снова. Её взору представилась необыкновенная картина: высокий красивый мужчина сидел, полностью подняв воротник пиджака, отвернувшись к иллюминатору, ни на кого не глядя, а общительная дама «высокого интеллектуального уровня», повиснув на его подлокотнике, что-то сбивчиво объясняла, размахивая при этом руками. Раскрасневшееся лицо ораторши наводило на мысль о том, что мужчину пора было спасать, вынимая из её крепких сухоньких ручек.