— Надо почаще встречаться, — сказала Эммалин перед отъездом.

— Бек очень огорчится, что не повидал тебя, — ответила Перл. — Ты же знаешь, он к тебе всегда хорошо относился.

На самом деле Бек утверждал, что Эммалин похожа на сурка.

Наступила пасха. Дженни предстояло участвовать в живых картинах. Подошел день праздничного представления, а Бека нет как нет. Дженни расплакалась: почему его вечно нет дома?

— Он не виноват, — объяснила Перл, — идет война, надо налаживать производство. Ничего не поделаешь, компания ни дня не может обойтись без него. Мы должны им гордиться.

Дженни вытерла слезы и стала всем говорить, как папа старается помочь, чтобы война скорее кончилась. К тому времени война уже настолько затянулась, что на слова Дженни никто не обращал внимания. Однако настроение у нее стало получше. Перл надела лихую шляпку с козырьком, вроде тех, что носили в Добровольном женском корпусе, и отправилась на живые картины одна.

Через месяц после своего ухода Бек прислал из Норфолка короткое письмо: у него все в порядке, и он надеется, что она и дети ни в чем не нуждаются. К письму был приложен чек на пятьдесят долларов. Смехотворная сумма. Все утро Перл бродила по дому, мысленно перечитывала письмо, в поисках скрытого смысла останавливаясь на каждом слове. Но какой может быть потаенный смысл в словах «вполне приличная квартира с горячей водой» или «управляющий отделом сбыта неплохо ко мне относится». Потом она стала думать о деньгах. В полдень надела пальто и шляпку и пошла в соседнюю лавку братьев Суини «Бакалейные товары». В витрине там с давних пор висело пожелтевшее объявление: «Требуется кассирша». Перл взяли сразу же. Младший из братьев Суини научил ее обращаться с кассовым аппаратом и сказал, что она может приступить к работе завтра утром. Когда дети вернулись из школы, Перл объяснила, что нашла себе работу. У нее слишком много свободного времени, и теперь, когда они подросли и стали более самостоятельными, ей надо заняться каким-нибудь делом.

Прошло два, потом три месяца. Бек ежемесячно присылал по пятьдесят долларов. В конверте со вторым чеком письма не оказалось. Перл подумала, что оно застряло, и разорвала конверт, но внутри было пусто. К третьему чеку Бек приложил записку, в которой уведомил о своем переезде в Кливленд, где корпорация намерена открыть филиал. Это хороший признак, считал он, что его решили перевести туда — пригласить, как он выразился. Он всегда называл это не переводом, а приглашением. Приглашением принять участие в завоевании Запада. Хотя письмо начиналось с обращения «Дорогая Перл и дети», детям она его не показала, сложила аккуратно и присоединила к первому письму, спрятанному в комоде, в ящике с чулками, куда не сунул бы нос даже Коди. В четвертом письме снова был только чек. Она поняла: Бек не желает общаться с ней, а лишь поддерживает официальные отношения. И действительно, все это выглядело как «при сем прилагаю…». Она не собиралась отвечать. Но продолжала хранить его письма.

Что за мысли приходили ей в голову! Например: теперь у меня по крайней мере освободилось место в шкафу. И в комоде.

По ночам ей снилось: Бек снова тот удивительный человек, с которым она только что познакомилась. Он с обожанием смотрел на нее, и что-то непривычно замирало у нее внутри. Помогал переходить улицу, подниматься по ступенькам, заботливо поддерживал под локоть, обнимал за талию, нежно поглаживал по спине. Она млела от счастья. Просыпаясь, хотела только одного — вновь окунуться в свой сон. Она лежала с закрытыми глазами, не двигаясь, суеверно внушая себе, что еще не проснулась. Все было тщетно: сон не возвращался. Тогда она наконец вставала с постели и, будь то раннее утро или глубокая ночь, спускалась вниз сварить себе кофе. Стоя с чашкой в руках у кухонного окна, смотрела на улицу, наблюдала, как светлеет над крышами небо; в оконном стекле она улавливала отражение своего осунувшегося лица, подбородка, который с годами утратил округлость, тревожный изгиб бесцветных бровей, светлые кудряшки над шрамом, пересекавшим лоб. Это действительно была не морщина, а шрам — след несчастного случая в детстве. Нет, она еще не постарела. Нисколько. Потом ей вспомнился сам несчастный случай. Она попробовала прокатиться на велосипеде своей кузины — первом велосипеде в их семье Тогда его называли «колесо». Прокатиться на «колесе»! Сейчас, в 1944 году, велосипеды встречались на каждом шагу, но совсем другие, совсем непохожие на тот, первый. Ее дети умели кататься, и, если бы не война, у каждого из них наверняка был бы свой «велик». Как летит время! Недавно ей исполнилось пятьдесят… Надежды на возвращение Бека улетучились. Наверно, он нашел себе молодую обаятельную женщину, которая будет рожать ему детей. И они смеются над тем, что в душе она, Перл, всегда была старой девой.

Как она вздрагивала, когда он поворачивался к ней в темноте. Все в нем, даже спустя годы, пугало ее — колючие усы, пахнущая солью кожа, полнеющее тело. Как она не жалела сил, лишь бы в доме царил образцовый порядок: белье аккуратно разложено в шкафу по полкам, шторы на окнах тщательно расправлены. Как не научилась пускать домашнее хозяйство на самотек, не обращать внимания на житейские мелочи — постоянно суетилась, что-то доделывала, подправляла — и, что хуже всего, сознавая тщетность своих усилий, не могла остановиться.

Он уже не вернется. Никогда.

Пора сказать детям. Удивительно, до чего долго ей удавалось скрывать от них правду. Неужели они еще верят ей? Успокаивало одно: узнав обо всем, дети станут внимательнее к ней. Даже самой себе больно признаться, но мальчики начали отбиваться от рук. Ни вынести мусор, ни по-мужски подставить плечо в трудную минуту, как с цепи сорвались, даже Эзра, отлынивали от домашних дел, которые раньше с готовностью брали на себя, не говоря уж о новых обязанностях. Коди вообще редко сидел дома. Эзра, задумчивый и рассеянный, едва начав, бросал любое дело. Скажу им все напрямик, думала она. Дети придут в ужас от того, что огорчали ее. Наверняка спросят, почему она до сих пор молчала и о чем думала все это время.

Только она никак не могла начать разговор с ними.

Представляла себе, как это произойдет. Однажды вечером, после ужина, она зажжет лампу, усадит их рядом с собой на диван, скажет: «Дети, дорогие мои, вы должны это знать…» И, не в силах продолжить, разрыдается. А разве можно плакать перед детьми? И вообще перед кем бы то ни было? О-о-о, у нее есть своя гордость. А вот выдержки ей частенько не хватало… Она срывалась, отвешивала оплеухи, выкрикивала оскорбительные слова, а потом жалела об этом, но, слава богу, никто не видел ее в слезах. Такого она себе не позволяла. Она, Перл Тулл, торжественно отбыла с мужем из Роли и никогда не оглядывалась на прошлое. Даже сейчас, в полнейшем одиночестве, застыв у кухонного окна и вглядываясь в отражение своего поблекшего лица, она не плакала.

Каждое утро Перл отправлялась на работу в лавку братьев Суини. Сидела за кассой, не снимая шляпки — будто забежала на несколько минут, чтобы в виде одолжения немного помочь им. Едва входила покупательница (из тех, кого она знала хотя бы в лицо), Перл, прищурившись, встречала ее гордым кивком и подобием приветливой улыбки. Она быстро пробивала чек, а мальчик Александр тем временем укладывал покупку в бумажную сумку.

— Благодарю вас, и всего доброго, — произносила она и снова одаривала покупательницу мимолетной улыбкой. Казаться уверенной и деловой — вот чего ей так хотелось. Стоило появиться соседям, как внутри у нее все цепенело, но и тут самообладание не покидало ее. Со знакомыми людьми она держала себя еще увереннее. В работе соблюдала определенный ритм — нажимала на клавиши кассы, когда покупка скользила по деревянному желобу, — ведь стоило отвлечься, и тяжелые мысли лавиной обрушивались на нее. Наступило лето, дети целыми днями пропадали на улице, бог знает, что они могли там натворить.

В половине шестого, возвращаясь домой, она проходила мимо подростков, игравших на тротуаре в классы или в стеклянные шарики, мимо младенцев в колясках, которых вывозили на свежий воздух, мимо истомленных жарой женщин, сидевших возле своих дверей и обмахивавшихся веерами.