— Поставить обратно? — спросила Алена. Ей очень хотелось еще двигаться — ходить, бегать, кружиться под музыку, даже танцевать, и уж ничуть не смущало то, что на нее смотрели.

— Нет, благодарю вас. Идите на место, — ответил Руль. — Следующий.

Алена неохотно вернулась на место. Внимательно слушая и следя за всем, что происходило в зале, она в воображении выполняла все задания Петра Эдуардовича и пела с каждым экзаменовавшимся. Эдик расстроил ее — не мог пропеть ни одной ноты и ходил по кругу, будто не слышал музыки. Агния привела Алену в восторг. Она пела романс Алябьева, и голос ее грустил и звенел удивительно согласно с роялем. Танцевала она какой-то эстонский танец — быстрые, ловкие, стройные ножки так и взлетали, каждое движение было грациозно, легко и настолько сливалось с мелодией, как будто в нем самом играла музыка. И Алена радовалась, видя, что Агния нравится.

Когда к роялю подошла Зина Патокина, Алена почувствовала в себе недобрый, ревнивый интерес.

Все в Зине, решительно все казалось ей идеально красивым. Начиная с толстой косы, короной уложенной вокруг головы, и кончая тоненькими, как у жеребенка, длинными ногами. И вышла Зина свободно, горделиво, словно на ней было парадное платье, а не трусы и футболка. И походка ее и полуулыбка на ярких губах словно говорили: «Я знаю, что на меня приятно смотреть — пожалуйста, смотрите».

Она положила; на рояль толстую папку нот и, кокетливо улыбаясь, сказала пианистке.

— Пожалуйста, выберите любые.

И Алена с удовольствием на сей раз отметила, что голос у Зины писклявый, а манера говорить — вульгарная.

Аккомпаниатор ответила:

— Возьмем, что сверху лежит, — и, поставив ноты, сыграла короткое вступление.

«Мне минуло шестнадцать лет…» — запела Зина. Высокий ее голос звучал свободно, чисто и мягко, без той смешной писклявости, которая слышалась у нее в речи. Да, пела она хорошо, и от этой мысли что-то сжалось в Алениной груди.

— Вы учились пению? — спросила Анна Григорьевна, когда Зина кончила романс.

Она сделала святое простодушное лицо и ответила:

— Очень немного.

— Танцуйте! — отрывисто приказал Руль.

— Могу испанский танец… — Зина проворно вытащила из чемоданчика зеленую атласную юбку с черными тюлевыми оборками.

Танец показался Алене великолепным. Чего только Зина не выделывала — выгибалась, и кружилась, и постукивала каблучками, а тонкие, белые руки то играли широченной юбкой, то будто вились вокруг узкой талии, прищелкивая пальцами, словно кастаньетами.

Глаша — ее группа экзаменовалась позднее — застала Алену сидящей на кровати в мрачных размышлениях.

— Объясни, пожалуйста, этот загадочный ребус! — садясь рядом с Аленой, возбужденно заговорила она. — Что они сегодня от нас хотели? Что они смотрели?

Алена пожала плечами.

— А ты чего кислая? — вдруг накинулась на нее Глаша. — Телосложением — богиня, пела, говорят, — блеск. Рулю нос утерла, и он сказал, что ставит тебе шестерку!

Алена оживилась немного, но Зина Патокина так и стояла у нее перед глазами.

— Многие лучше меня.

Вечером Галина Ивановна последний раз перед конкурсом просматривала отрывки. Когда Алена с Эдиком в назначенное время тихонько вошли в аудиторию, Зина с Валерием стояли обнявшись, и Зина говорила драматическим тоном: «Иди. Будь бодр и весел. Ты видишь, я улыбаюсь тебе». Затем Валерий пошел в кулису, а она старательно смотрела ему вслед, подняв руку.

— Значит, тот кусок выбрасываем — и так длинный отрывок, и попроще, Зина, попроще! — сказала Галина Ивановна. — Завтра сами поработаете.

Какой грубой, ничтожной показалась Алене ее роль по сравнению с той, что досталась Зине! Там благородные, сильные чувства, страдание, настоящая любовь. И отрывок большой. А у нее… один листок, и что за глупые слова!

Алена с отвращением начала репетировать и думала совершенно не о том, что делала, — Зина так и стояла у нее перед глазами. То белые руки мелькали в зеленых атласных волнах, то представлялась она со вздетой рукой, такая изящная, нарядная…

— Подождите! Что с вами сегодня? — с недоумением и огорчением спросила Галина Ивановна. — Устали, что ли?.. Вы, Лена, какую-то мелодраму играете. И все сама с собой, без партнера. Ведь Лариса не от горя, а от скуки Елесю заманивает. Давайте сначала.

Они повторяли еще и еще, но Алена чувствовала, что каждое ее движение неловко, слова бессмысленны. И чем больше пыталась помочь ей Галина Ивановна, тем яснее было, что дело плохо.

— Я не могу, — наконец проговорила Алена сдавленным голосом. — Это не моя роль.

— Что за глупости! — рассердилась Галина Ивановна. — Кто сейчас может определить, какая роль ваша и какая не ваша? Отлично у вас шел отрывок, и вдруг выдумали. Глупость какая!

Неожиданный гнев Галины Ивановны заставил Алену собраться. Снова начав отрывок, она следила за своей походкой и, поворачиваясь, добивалась, чтоб юбка поднялась колоколом, при этом не забывала поглядывать на Эдика, видит ли он, как интересно она поворачивается. И мысли о Зине как-то сами собой выскочили из головы. Галина Ивановна посмотрела отрывок до конца и, довольная, сказала:

— Ну вот! А еще сомневаетесь, ваша ли это роль! — Вдруг она расхохоталась. — Все вы хотите героинь играть со страданиями — знаю. Ну, успокойтесь, все будет отлично, помните только: от скуки она заманивает своего вздыхателя, а не от горя. И старайтесь как можно ловчее показать себя перед ним. Завтра еще поработайте, закрепите.

Когда Галина Ивановна ушла, повеселевшая Алена спросила Эдика, в какое время и где они будут завтра репетировать. Он отвел глаза в сторону:

— Не могу я завтра.

— Как? — воскликнула она, ошеломленная. — Как это «не можешь»?

— Вот так и не могу, — упрямо повторил Эдик. — Да и надо отдохнуть перед конкурсом. Но главное, я вообще не могу. — Он быстро пошел, будто Алена гналась за ним, в дверях остановился, торопливо сказал: — И чего еще репетировать? Все сделано. А у тебя сегодня случайно не получилось.

Алена так и осталась стоять посреди аудитории. Случайно не получилось? А если так же случайно не получится на конкурсе? Весь следующий день — канун конкурса — Алена изнывала в одиночестве, бездействии и мрачных предчувствиях. День был воскресный, институт закрыт, и репетировать отправились кто куда, благо погода выдалась ясная.

Глаша с утра ушла вместе с Женей Лопатиным к третьему своему партнеру, Олегу Амосову.

Алена как неприкаянная слонялась по пустому общежитию, кляня Эдика и себя за то, что связалась с ним, пробовала повторять роль, и «Тройку», и стихи, но ничего не получалось. Пошла побродить по улицам, потом села в какой-то автобус, взяла билет до конца и вышла у кладбища.

Пройдя несколько шагов среди крестов и памятников по прохладной сыроватой тропинке, она круто повернула назад: на душе и без того…

На обратном пути в автобусе рядом с ней сел молодой человек. Через несколько остановок осторожно спросил:

— Вы не здешняя?

— Это вас не касается! — вспыхнув, зло ответила она и сошла на первой же остановке.

Самая естественная мысль, что молодой человек не нашел более интересного повода для начала разговора, не пришла Алене в голову. Нет, она решила, что весь ее вид — простое, нефасонистое платьишко, грубые танкетки, а главное — никакая прическа обличают в ней периферийную жительницу.

Идя по незнакомой улице, Алена внимательно рассматривала молодых женщин и девушек. Попадались Просто одетые, как она сама, но таких некрасивых волос, никак не причесанных, незавитых, незаплетенных, не подвернутых валиками, не уложенных в сеточку, не подвязанных лентой, а только прихваченных возле ушей заколками, — таких прямых, как конский хвост, волос, беспорядочно стелющихся по плечам, не было ни у кого. Еще если б цвет какой-нибудь интересный: например, золотистый с рыжинкой, как у Агнии, или совсем светлый, как у Лили Нагорной, или черные, как у Зины… А то ведь даже и не определишь, что за цвет — ужасные волосы! Недаром Глаша все спрашивает: «Почему ты не попробуешь завиться или хотя бы подстричься пофасонистее?