А ведь и правда: если на сцене надо жить для партнера, то тем более необходимо это в жизни. Станиславский говорит: нужно верное действие сделать привычным, привычное — легким, легкое — прекрасным — это же прямо относится к воспитанию в себе нужных навыков, качеств.

Сколько об этом говорилось на уроках мастерства, Алена тогда считала, что отлично понимает все! А оказалось, сегодня, озадаченная письмом Глеба, она по-настоящему взволновалась этими открытиями.

Они подошли уже к поселку, но нельзя было бросить разговор на середине. Хотелось узнать, дошло ли до сердца Тимофея то, чем жила она. Алена остановилась.

— Походим-ка еще — ладно?

Они повернули и прямо по росной траве пошли в сторону от поселка.

— В человеке должно быть все прекрасно, — снова заговорила Алена.

— «И лицо, и одежда, и душа, и мысли», — неожиданно с досадой докончил Тимофей. — Я Антона Павловича Чехова читал. Того и хочу.

— Плохо читал, — перебила Алена. — Это ведь говорит Астров, а он посадит деревце и уже загадывает, что будет от этого через тысячу лет. Это не только про работу и дом, это шире. И вообще самое важное в жизни — цель. Надо знать, для чего живешь, — и отстранила уже готовый вопрос Тимофея: — Нет, это очень трудно — найти цель. Не такую общую, про которую все говорят и пишут. А в общей-то отыскать свое… То, что именно тебе хочется.

Алена постаралась объяснить:

— Укрощать реки, строить дома, растить сады — все интересно, когда найдешь в этом свое. Например, мне хочется, — сказала она, — жить… на всю катушку. И чтоб все так жили. Все должны жить на всю катушку, — повторила Алена, посмотрела на шагавшего с ней рядом Тимофея. — На всю катушку — чтоб без скуки.

Она вспомнила, как на уроке мастерства зашел спор о том, что такое скука, и Соколова, подводя итог дискуссии, сказала:

«Словом, как ни крутите, а корни скуки — внутри самого человека. Это прежде всего ограниченность, убожество внутреннего мира, бедность, вялость, неотзывчивость чувств — равнодушие. Почему-то Ленин не скучал даже в одиночном заключении. И он не единственный пример. Человеку с богатым внутренним миром может быть очень тяжело, горько, трудно — только не скучно. Развивать людей, будить, воспитывать чувства, бороться с равнодушием, со скукой, как с лютым врагом — наша с вами обязанность».

Алена взяла за локоть Тимофея. Сила, толкавшая к нему, все так же бродила в ней, но теперь это была ее, Аленина, сила. Движения ее стали легкими, голос особенно глубоким и звучным, а мысли, как огонь на степном ветру, полетели выше, жарче. Она будто думала вслух. Казалось, все, что накопила, видела, слышала, учила, поняла и выстрадала, — все вспоминалось, все собралось и раскрылось.

Забрезжил рассвет.

Они стояли на гривке. Таяла над равниной сизая дымка.

Тимофей словно застыл, поглощенный мыслями.

Вдруг пшеничное море стало розоветь, потом все пошло волнами, закипело, зашелестело. Утренний ветер разметал волосы Алены, закрутил их, бросил на лицо. Замерзли намокшие от росы ноги. По телу пробежала дрожь, хотя давно уже была надета вязанка и пиджак Тимофея перекочевал на ее плечи.

— Зазябла? — спросил он, осторожно отводя волосы с ее лица.

— Нет.

— Устала?

— Немножко. А вот тебе холодно.

В какую минуту она перешла на «ты», Алена и не заметила, а теперь это было уже все равно. Она хотела снять пиджак, но Тимофей, взяв за лацканы, крепко запахнул его на Алениной груди, словно спеленав ее руки. Склоненное к ней лицо, темное от загара, чуть побледнело, и зеленые глаза под лохматыми рыжими бровями казались еще зеленее.

— До чего же ты сейчас нежная… Лена… Елена… Галя.

Он смотрела на него открыто и ясно, ничего не скрывая и ничего не боясь.

— Ну вот, стало быть, и все. — Тимофей отпустил ее, отвел назад руки, развернув во всю ширину могучие плечи. — Вот оно, стало быть, и все.

— У тебя есть на чем записать адрес?

— Не надо адреса.

— Я напишу.

Тимофей упрямо покачал головой.

— Не пиши.

— Почему же?

— Стану думать, может, с женихом поссорилась, если напишешь… Не надо.

— Все равно ты меня не забудешь, а я — тебя.

Тимофей насторожился:

— Правда?

— Думаешь, такие люди каждый день встречаются?

Он усмехнулся:

— Убогонькие? Скучливые?

Алена улыбнулась:

— Ладно, не прикидывайся. Все равно еще встретимся. Нет, с женихом я не поссорюсь, — ответила она на немой вопрос в глазах Тимофея. — Не поссорюсь, не такой он человек. — И подумала, что Глебу можно все рассказать без утайки, что он поймет.

— Ну пошли до дому, «невеста», — с иронией сказал Тимофей и первый сбежал по откосу.

Будто провожая их, залился над полем жаворонок.

…Когда она вернулась с ночной прогулки, на крыльце школы, предоставленной артистам для ночлега, ее ждали Глаша и Олег.

— Эгоистка паршивая, беспокойся тут о ней, не спи! — нападала на нее Глаша.

— Ребятки, я же не думала…

— Вот именно: не думала… — сердито перебил Олег, но в эту минуту первый луч солнца упал на верхушки тополей и зеленые крыши поселка, и Олег заулыбался. — О, девчонки, до чего здорово!

Алена была прощена.

Однако в конце очередного производсовещания Маринка, брезгливо поджимая губы, заметила:

— Я бы считала полезным обсудить поступок Елены.

— Что-о-о? — в один голос спросили Зина, Глаша, Олег и Женя, а Миша с возмущением оглянулся на жену.

— Нет, я лично ничего не думаю, — оправдывалась Марина. — Посторонние могут подумать черт знает что… Это для всей бригады…

Ей так попало, что Алена была вполне удовлетворена. Но она отлично видела, что думает сама Марина. И Джек — он ни полслова не сказал тогда, только буравил Алену узкими глазками.

То, что говорила Алена Тимофею, что тогда, сгоряча, казалось ясным, непреложным, сейчас почему-то вызывало сомнения.

— Хотеть счастья — это эгоизм? — задала она Олегу мучивший ее вопрос.

— Только ненормальный захочет несчастья, — ответил Олег недоуменно.

— Тогда что такое эгоизм?

— Надо же и о других думать.

— И о других?

— Нет, прежде о других.

Глава шестнадцатая. «Заколдованное место»

Алена, загримированная, стояла за кулисами, обмахивалась тетрадкой из реквизита, слушала зал и сцену.

В такой тропической жаре и духоте, кажется, еще не приходилось играть. Открытое окно за ее спиной не дышало, темная портьера чуть вздрагивала, когда по ту сторону сцены распахивалась дверь.

Маленький низкий зальчик кажется набитым доверху: головы зрителей, стоящих на скамьях заднего ряда, едва не упираются в потолок. Дверные проемы забиты людьми, в распахнутых окнах торчат головы смотрящих с улицы. На улице шумят те, кому не удалось проникнуть в зал, стаскивают пристроившихся в окнах и лезут сами. Стучат оконные рамы, дребезжат стекла. Но самое страшное — орава подвыпивших парней, засевших где-то в дальнем ряду: они громогласно задирают артистов, гогочут, на замечания соседей отвечают матерщиной и злорадным ржанием.

«Не все коту…» и «Предложение» еще кое-как слушали, а водевиль… Артистов слышно только первым рядам, остальные из-за шума уже потеряли нить действия, потеряли интерес, и дальняя половина зала занята главным образом перепалкой с хулиганьем.

«Для кого играем? — думала Алена. — Это оскорбительно. Нельзя играть «В добрый час!».

Эти сцены были особенно дороги всей бригаде. Алена, Миша, Олег не прощали ни себе, ни друг, другу ни малейшего нажима, вялости, небрежности и, с точностью выполняя все задания, приобрели наконец свободу, легкость, сыгрались, сдружились. «В добрый час!» до сих пор покорял любую аудиторию, но что-то будет здесь?

У Маринки дрожит голос — бедняга вот-вот заплачет. Олежка и Джек, видно, думают только о том, как бы скорее кончить. Жуткое место! А радовались: районный Дом культуры, настоящее театральное помещение, сцена! Нет, играть в такой обстановке «В добрый час!» немыслимо. Что делать?