— Все могу рассказать в деталях, — прервал ее Джек. — Будем ходить все время грязные, жрать пшено без масла и спать вповалку, на соломе… с блохами.

— Ой, засохни! — застонала Зина.

Олег взмахнул перед носом Джека:

— Привет от чеховской Наташи на короткой волне!

— И чего ж ты тогда поехал? — дожевывая бутерброд, недоуменно спросил Женя.

— Образ мышления у вас… — Джек повертел пальцем у виска и перешел в нападение. — Да мой, извините за выражение, патриотический порыв куда ценнее. Вы же на все через розовые очки глядите: «Ах, целина!» А я знаю трудности…

— Врешь! — оборвала Алена, отстраняясь от него: она вдруг сообразила, почему Джек так ретиво добивался, чтоб его включили в бригаду, с удивительной покладистостью соглашался на любую роль, и ее разбирала злость. — Твой патриотизм — на коммерческой подкладке. У тебя же родители, драгоценный мой, — агрономы со сказочной алтайской целины! Бесплатная дорога к родным — раз! — Она загнула палец. — Суточные — два! — загнула второй. — Зарабатывание авторитета на «общественном поприще» — три!

— А сама-то ведь тоже за шапкой едешь! — попробовал отшутиться Джек, но Алена не дала ему:

— Нечего, нечего выкручиваться. Я тебя давно расшифровала!

Она вспомнила, как на собрании, когда обсуждался состав целинной бригады, Соколова задала Джеку вопрос, которого никому другому не задавала:

— Вы, Яша (она никогда не называла его Джеком!), понимаете, что это не увеселительная прогулка и даже не туристский поход?

Он ответил обиженно и даже чуть возмущенно:

— Я же, Анна Григорьевна, те места знаю. Сознательнее других иду на трудности.

Соколова чуть-чуть усмехнулась:

— Ну, хорошо, коли так.

— Имей в виду, — продолжала Алена, — будешь злопыхать — отправим тебя к папе с мамой!

— «Точно», «железно», «колоссально», — выпалил Олег любимые словечки «Джекей-клуба».

— Полжизни отдал бы за то, чтобы посмотреть, как бы вы без меня обошлись! — зло и весело воскликнул Джек. — Ахова можешь играть, конечно, ты, прекрасная… — он обнял Алену.

Она больно ударила его по руке.

Спать улеглись поздно. Уже давно затихли внизу Глаша и Зина. Олег на верхней полке, напротив Алены, стал мерно посапывать.

Алена отвела занавеску и смотрела в бурлящую за окном темноту, где проплывали одинокие огни и созвездия поселков.

Вот и пришла любовь. Не так, как представляла себе Алена. И совсем непохожая на детскую выдумку с Митрофаном Николаевичем. Глеб любит ее. Любит. Какое слово необъятное.

Прощаясь на вокзале, Глеб только руку поцеловал… Удивительно деликатный, вообще такой хороший, что даже страшно иногда. Внимательный, заботливый, добрый, умеет помочь, успокоить. А ведь в душе вовсе не спокойный. Сдержанный немыслимо. А засмеется — так уж весь нараспашку! Только смеется редко. Первый, кому она позволила… Позволила! — сама целовала его. Самый близкий… Пусть ничего еще не сказано — все равно. Хочется, чтоб он был рядом. Глеб, Глебка, Глебушка. Хорошо, хорошо, что он существует…

Глава четырнадцатая. Боевое крещение

Баянист на улице лихо, с оттяжками и ударами, наяривал падеспань. Слышались гудки, урчанье и грохот подъезжавших машин, гул голосов становился гуще я гуще — это прибывали из совхозов и с полевых станов зрители. Сколько же народу!

Дрожащими пальцами Алена растирала на лице общий тон. Пальцы не слушались, обветренная, обожженная солнцем, кожа не принимала грим.

— Ничего не получается с гримом! — отчаянно воскликнула Алена и, защитившись зеркальцем от слепящего света фары, посмотрела на Олега.

Он то и дело прикладывал к лицу тряпку, но сквозь грим снова проступали бисеринки пота.

Олег сидел на ящике в углу длинного сарая — ремонтных мастерских МТС, превращенных в «концертный зал». Сценой служили три грузовика, поставленные в ряд задними колесами к публике. Радиаторы машин находились за «сценой». На них разложили костюмы и реквизит, а под ослепительным светом фар гримировались артисты.

— Без паники, Алена! Сейчас кончу и помогу, — произнес Олег с наигранной бодростью и добавил мрачно: — Если сам не превращусь в тушеную говядину.

Температура за кулисами становилась невыносимой: дверь на улицу пришлось закрыть — там толпились зрители. Фары не только ослепляли, но и дышали жаром, а отодвинуться было некуда.

— А кто сказал, что Галина не может быть смуглой? — чуть не плача, неизвестно кому возразила Алена. — К черту! — Она со злостью принялась стирать вазелином грим.

— Валяй. Посильнее попудришься. И мне бы так надо. — Олег с завистью глянул на нее. Вдруг он поежился, словно от холода: — Сколько же там народищу!

Вот он наступил, первый концерт, первая встреча с настоящими зрителями. Зрители уже здесь, совсем близко, через несколько минут займут места…

Гул вокруг заглушал голоса Глаши и ребят. Уже совсем готовые, в гриме и костюмах, они ушли на «сцену» проверить реквизит, выходы. Начиналась программа с чеховского «Предложения».

Первое выступление… Алена мечтала о нем еще с Лилей, думала всю дорогу в поезде и сегодня, в кузове трехтонки, доставившей их из города в МТС.

С утра под обжигающим степным солнцем, на жарком ветру у Алены стыли от волнения руки. Внимание раздваивалось. Она все видела, слышала, участвовала в разговорах, но при этом тревожно вспоминала свои внутренние монологи, «киноленты» видений, созданные для роли Галины, повторяла отрывок из «Хождения по мукам» и стихи. Она старалась, чтоб впечатления реальной жизни не мешали работе, чтоб они шли по поверхности сознания, ведь удавалось же ей прежде сосредоточиться и работать в троллейбусе, на улице, в столовке — при любом шуме и сутолоке. А сейчас ничего не выходило — все отвлекало: степной простор и «ленточный бор», каких, оказывается, больше нигде на земле и нет, солнце, солнце на синем по-южному, а не на голубом северном небе. А люди? И Алене пришлось оставить попытки заниматься ролью. «Ничего, успею, — утешала она себя. — Здесь все интересно, все пригодится в будущем». Но тревога за первое выступление нет-нет да и охватывала ознобом.

Степная МТС расположилась на невысоком холме, похожем на горбушку хлеба. Одна сторона обрывалась круто, по пологим склонам сбегали тропинки и автомобильная дорога. Вдоль пологого склона выстроились в два ряда жилые домики — все одинаковые, белые, как на Украине, под красными крышами. И даже подсолнухи, как на Украине, желтели перед хатами. Только вместо пышных садочков лишь три-четыре молоденьких деревца покачивались в палисадниках. Над обрывом вытянулись большие сараеобразные постройки — мастерские МТС. Возле одного из сараев и остановился их грузовик.

— Милости прошу до нас, гости дорогие! — В широких, как ворота, дверях мастерской появился сутуловатый пожилой человек в выгоревшей тюбетейке, светлой рубашке и заправленном в сапоги безрукавном комбинезоне.

— Сходи, Сашко, за Данилой, — сказал он шоферу и, улыбаясь, оглядывая артистов с веселым интересом, приглашал: — Сгружайтесь, сгружайтесь. Все сейчас вам будет. Помоетесь, пообедаете, отдохнете. Все будет. Познакомимся давайте, я уже старожил здесь, начальник цеха Гуменюк Иван Николаевич. У нас эмтээс старинная, только вот расширяемся для целины. Люди новые к нам приехали… А вот знакомьтесь: это наш Данила, по прозванию «универсал»… Потому что он какую хочешь работу зараз за глотку хватает — такой ко всему талант…

Данила-«универсал», глядя в землю, сказал простуженным басом:

— Артистического таланта нет. — Приподнял кепку, из-под которой рассыпался по лбу черный чуб. — Здравствуйте. Кто ж у вас тут главный?

Он ушел с Мишей осматривать помещение для концерта. Алена глядела ему вслед: «Вот ничего не сделал человек, ничего не сказал особенного, и некрасивый, а какой-то…»

— Занятный парень, — будто продолжая ее мысль, заметил Олег. — Обаяние какое-то…

Шефство над девушками приняла жена Гуменюка Оксана Петровна, моложавая разговорчивая украинка — шеф-повар местной столовой. Ребята умылись, переоделись, девушки тут же простирнули свою летнюю амуницию.