— Так! — весело сказал он, принимаясь за щи. — Расскажи о себе. За все эти годы… Я почти ничего не знаю.

— А какое «почти» ты знаешь? — спросила она.

— Что ты разошлась с мужем, что-то там случилось… Живёшь одна. Настроение у тебя сложное…

— Прекрасная информация, — сказала она.

— Извини, — сказал он. — Я задаю вопрос не из одного любопытства… Мне это надо. Как тут живут? Чем тут живут? Если не хочешь, не надо, давай о другом…

— Нет, почему?… Живу я хорошо. Ни на что не жалуюсь.

— Ты очень изменилась, очень.

— В чём?

— Например, вокруг тебя стоят прочные стеклянные стенки, ты их поставила. Может, это только по первому впечатлению, но…

— Нет. Это точно. А мне так надо. Во всяком случае, спокойно.

— Погоди, спокойно — разве это надо?

— Очень надо, Паша, — осторожно, почти незаметно вздохнула она. — Очень.

— Потому ты живёшь одна, больше замуж не выходишь?

— Кому я нужна!

— Перестань. На недостаток успеха ты не можешь жаловаться. Не так?

— Господи, какой это успех! Какой? Нет, причина другая, проще. Женщин у нас больше, чем мужчин. Должны же оставаться какие-то женщины одни. До того дошло, в песенках по радио поют: «На десять девчонок по статистике девять ребят». Я десятая.

— Что-то не верю, — признался Павел. — Ты красивая. В форме, как говорят пижоны, очень в форме.

— Тряпки и косметика, все это умеют, много она мне стоит, эта «форма».

Тут только он, пристальнее вглядевшись, заметил на её шее поперечные морщины, которые искусно скрывало зеленоватое ископаемое ожерелье. Лицо её было свежо и молодо, но выдавали руки — сухонькие, жёлтые, в той обильной микроскопической сети морщинок, которую упорное смазывание кремами, кажется, только усугубляет. И когда он это увидел, в нём что-то дрогнуло. Стеклянная стенка вдруг стала мягкой.

— Ты красива, — упорно сказал он. — И не лги, одна ты не потому.

— Я по идейным соображениям, — сказала она, смеясь.

— О! Это уже что-то!

— Да, по идейным… Слушай, ты не женщина, вам это трудно понять. Но знаешь ли, что сотворила эта статистика, когда её объявили, эти самые песенки?… А мужчины моментально приняли это к сведению, женщины тоже. Мы перепугались, а вы, особенно молодёжь, вы стали такими самоуверенными! Куда же: «Мы дефицитные мужчины, мы ценность!» Жена говорит мужу: «Я от тебя уйду». Он отвечает: «Уходи, десять других найду». А как сейчас ведут себя парни? Они хамят, грубят, издеваются, девчонки терпят, хихикают, словно так и надо: ведь это к ним снисходят, одаряют вниманием!

— Допустим, девчонки ныне сами… такие хамоватые.

— Это защита! От страха и борьбы за жизнь, а иначе ведь с вами пропадёшь! Так и вылетишь в десятые.

— Гм…

— Они только не знают, что и в девятке остаться не великое счастье. Современный этот самоуверенный нахал, превратившийся в мужа…

— А, в этом и причина, что ты решила быть одна?

— Что ты, конечно, нет.

— Не понимаю.

— Я нарочно завела этот разговор, чтоб ты перестал проникать мне в душу: стеклянные стенки, видишь ли, и прочее… Извини ещё раз.

— Всё в порядке. Я думаю, это была последняя война, когда так выбили мужчин. В новой войне мы уже будем гибнуть одинаково: мужчины, женщины, дети, так что всё выровняется.

— Ты так безнадежно говоришь, словно война завтра…

— О, я ничего не знаю!… Была у нас читательская встреча в цехе. Я пошла посмотреть плавку — красиво. Стою, думаю: вот, как вы пишете, из этого металла будут тракторы и комбайны. И ракеты. Может, я стою над этим ручьём, а это льётся как раз та самая ракета, и я смотрю на свою смерть, Вот так, тут, возле домны начиналась.

— Наши с тобой смерти плавятся скорее всего где-нибудь в Руре, — заметил Павел. — Но ты не бойся: у нас есть чем защититься от их ракет!

— Слушай! — вдруг, склонившись к его уху, быстро спросила она. — Я точно ещё не старая? Скажи только правду! Очень прошу тебя! Я пригляделась, сама себя уже не вижу. Ты вот… свежим взглядом… Я старею?

— Господь с тобой…

— Только не лги! Пашка!

— Женька! Всё хорошо, — улыбаясь, искренне сказал Павел. — Я, знаешь, как тебя увидел, просто был… ну, повержен. Да.

— Спасибо. Ты сам не знаешь, как меня утешаешь!… О боже мой, столько в этой жизни чудовищного: болезни, заботы, холод, старость, смерть, — а они ещё — эти ракеты, бомбы, ракеты, бомбы!… И чем же это мы, люди, занимаемся, вот ответь ты мне, писатель? Ты оптимист или пессимист?

— Помесь, — сказал Павел. — Сложный оптимист, по Ромену Роллану: сквозь тернии к радости, с окровавленными ногами, но обязательно к радости. Насколько я помню, Ромен Роллан был твой любимый писатель.

— Был… Забавно, на госэкзамене в пединституте он мне достался…

— Почему ты не стала преподавать?

— Я два года преподавала.

— Ну и что?

— Не умею. Вернее, не то. Школа требует долбёжки. Я этого не смогла.

— Долбёжки не надо.

— Ну, это идеально, так все и говорят, но когда доходит до дел… Вероятно, я была неопытная, поддалась панике. В общем, ушла в библиотеку — тут в сто раз спокойнее.

— Опять спокойнее?

— Ладно. Давай о другом.

— Где ты живёшь?

— Литейная, семь, квартира семь. Счастливые цифры.

— Я не о том. Это отдельная квартира?

— Нет, коммунальная. У меня комната. Любопытные соседки.

— Не очень приятно.

— Я привыкла, не обращаю внимания.

Он представил себе на миг её жизнь: приходит с работы, готовит что-нибудь на общей кухне, потом закрывается в комнате, лежит, читает книги. Иногда приходят знакомые, мужчины; соседки подслеживают и злословят.

— А твои актёрские способности? Забросила?

— Ага.

— В самодеятельности не пытаешься?

— Да ну!… Расстраиваться?

— Тогда я не понимаю, чем ты живёшь…

— Чем живут многие. Надеждами. Инерцией.

— Ну, братцы, едва вырвался! — раздалось над столом.

Рябинин пришёл прямо в колпаке, в замызганном фартуке, с закатанными рукавами на мощных, поросших рыжими волосами ручищах.

— Что ж, давай обнимемся?… Рад тебя видеть, босяк, без верёвки на шее! Значит, первое: ты обязательно должен прийти ко мне. И уж там-то я тебя накормлю!

— Не этим, ты хочешь сказать? — иронически спросил Павел, отодвигая свою тарелку.

Рябинин засмеялся охотно.

— Вот там, дома, поймёшь, что значит настоящий повар.

— А ты по крайней мере откровенный, чёрт! — сказал Павел.

Рябинин радостно улыбался.

— Эх, братцы, братцы, а помните наши встречи? Велосипеды! Музыку как слушали, спорили до ночи? Пашка, ты приходи, угощу тебя джазом. Теперь у меня стереофоническая радиола, два магнитофона, семьдесят кассет, я тебе такие джазы выдам, Каких ты и у себя в Москве не слышал. Женя, скажи?

— Правда, это так, — сказала Женя, не глядя ни на кого.

— Приходи завтра!

— Не знаю, как у меня сложится. Но буду ещё несколько дней.

— Прекрасно! Договорились в принципе. Дураки, не могли подождать, задняя комната уже свободна.

— Вот наконец спрошу специалиста, — сказал Павел. — Меня мучает давно один пустячный кулинарный вопрос. Чепуха, но никак не могу понять.

— Давай хоть сто вопросов!

— Почему в столовых такие котлеты?

— То есть… а как ты хотел?

— Подожди, я объясню! Приезжаешь в Улан-Удэ или в какой-нибудь посёлок, которого на карте нет, заходишь в столовую. Привет! Котлеты точно такие, цвет, вкус, подливка, как где-нибудь на Таганке в Москве. Ну, прямо, как домой попал!

— Технология общая.

— Это что, у вас в учебниках такая технология, что ли: чтоб брать продукт — и переводить? Нет, чёрт возьми, это же надо учиться, это же надо специально стараться, чтоб из хороших продуктов сделать такую дрянь! В чём ваш профессиональный секрет, скажи?

— У нас калькуляция, раскладка, — сказал Рябинин, добродушно улыбаясь. — Общий стандарт, точно всё отмерено, не беспокойся, без воровства.