Всенощная закончилась, церковь погружена во мрак. Только слышно то там, то тут, как капает воск с наклонившейся свечки. Настала очередь Светика. Он спотыкается о ступеньку, которая ведет в уголок, где в окружении золотых икон отец Доримедонт, косматый и огромный, как пирамида, слушает в полутьме шепот исповедающихся. Светик дрожащей рукой протягивает священнику обернутую в банковский билет свечку, как это принято, ему, конечно же, страшно, но не более, чем всем другим мальчикам. Его невысказанный грех растворился, он сам не знает как, да он больше и не помнит о нем. На совести у него все чисто и ясно, ну разве что приврал он раза два, схитрил разок, но через несколько минут и эти мелкие грешки исчезнут, только их и видели.
Глаза священника блестят в темноте, как два огонька. Он читает длинную молитву перед исповедью (сколько раз читал он ее в своей жизни? и как ему только еще не надоело?), которая заканчивается такими словами: «Яко пришел еси во врачебницу, да не неисцелен отыдеши».
Но Светик уже исцелен.
Ангел-утешитель
Ваше представление о времени столь отлично от нашего, что я, право, не знаю, как рассказать вам эту историю.
Вы воображаете, что события происходят в пространстве, которое вы называете настоящим, будут происходить в пространстве, которое вы зовете будущим, и происходили в пространстве, которое, по-вашему, называется прошлым. С каким странным упорством вы делите все происходящее натрое, тогда как все дело в вашей собственной бренности. Время представляется вам рекой, текущей всегда в одном направлении, и – вы уж меня простите – это просто смешно, а все оттого, что вы – смертны, причем, заметьте, по вашей собственной вине. Вам никак не постичь, что все – вечно и одновременно; что то, что произошло в этом зоне, происходит там и сейчас и будет происходить всегда.
Ну, а теперь я попробую рассказать об этой трагедии так, словно она произошла один-единственный раз, в определенное время, а вас я попрошу только иметь в виду, что время – это не река, а море, и что то, что случилось один раз, никогда не перестанет быть. По крайней мере, как я уже сказал, до конца данного зона, а уж что там произойдет в следующем, об этом мы и помыслить не можем.
Итак, когда настал тот момент, которого мы так страшились, который вызывал у нас такое неприятие, – обратите внимание, я говорю так лишь для того, чтобы вы поняли меня, ибо ужасный момент этот настает постоянно, – когда, говорю (да и само это слово «когда» – всего лишь уступка вашему взгляду на вещи), мы узнали, что этого не избежать, нами овладела такая тоска, такая печаль, которые никакими словами не опишешь.
Сказать, что каждый из нас и все мы вместе не раздумывая пожертвовали бы собой ради Сына, это ничего не сказать. Но мы знали, что это невозможно, ибо, чтобы умереть и воскреснуть, надо быть смертным, как вы: для нас же смерть не существует. Если бы только мы могли – а нас ведь мириады – взять на себя по одному атому Его страданий, если бы мы могли вместо Него взять на себя грехи всех людей – да, убийства и прелюбодеяния, ложь и съеденное тайком варенье, – а ведь нас так много, что человеческих грехов вряд ли хватило бы на всех, – если бы мы могли ценой нашей музыки сфер, которая вся – для Него, избавить Его хотя бы от одного терния, от одного, самого болезненного, удара бича, от одного оскорбления, от одного плевка, мы немедленно бросились бы Ему на помощь, полные благодарности за то, что нам позволено пожертвовать ради Него всем, даже самим сознанием любви, которую мы к Нему питаем.
Однако мы знали – всегда знали, – что и этого нам не дозволено. Мы пели при Его рождении, мы понесем в небеса орудия Его пыток, мы встретим Его на пути из ада, но никогда нам не бывать ничем иным, кроме как свидетелями и вестниками той великой любви, что возникла между Ним и людьми. Стоит ли удивляться, что для нас это было невыносимо. То, что Он, создавший нас, да и вас – вас, кого он любит гораздо больше и кто мог бы больше любить Его, – то, что Он должен искупить ваши грехи и принять ради вас и из ваших рук позорную смерть, ту самую смерть, которую Он не создавал и которая, в некотором роде, есть – простите – ваше изобретение, – это было поистине ужасно. Мы были злы на вас, да, конечно, при этом мы чувствовали, как все наше существо противится этой муке, этой гибели, на которую шел Он, такой добрый, такой милосердный, – Он, Чей лик был для нас солнцем, а мы – его лучами.
Только вдумайтесь, вы, кому предстоит однажды воскреснуть, – ваша смерть никогда не будет так бесповоротна, как та, на которую шел Он. Теперь вы знаете, что сделали с Ним; мы же уже тогда знали, что вы должны были с Ним сделать. Мы сгорали от желания обрушиться на вас всем нашим воинством и вырвать Его из ваших рук, палачи, жалкие, никчемные людишки! А как все в нас замирало при мысли, что не такова была на то воля Отца, что нам предстоит безропотно смотреть на эту гнусность, ставшую возможной по вашей вине, и что мы никак не сможем помешать ей свершиться до конца! Какими виноватыми мы чувствовали себя, мы, чьей вины в том не было ни на йоту!
И тогда стон пробежал по нашим рядам. Честнейшие из серафимов, славнейшие из херувимов, благороднейшие из архангелов, а с ними и скромнейшие из ангелов-хранителей вознесли единодушную мольбу: коль скоро нам не дозволено погибнуть ради Него или вместе с Ним, защитить Его, прийти к Нему на помощь, не можем ли мы хотя бы облегчить Его страдания или, если мера этих страданий должна быть полной, – Его душевных мук? Нам казалось, что Отец, хоть Он и отказал в этом Своему Сыну, не мог отказать нам. И сразу же мы принялись спорить о том, кому же из нас выпадет эта ужасная доля – утешать Спасителя мира в тот момент, когда Ему будет поднесена горькая чаша, уготованная Отцом.
Одни считали, что это должен быть мессир Михаил, чье имя означает «кто как Бог», повелитель сил и архангелов, князь Божественности, ангел Раскаяния, Милосердия, Святости, покровитель Израиля. Ведь если Сын Божий предпочел родиться евреем и позволил преследовать Себя именно евреям (ведь Он без труда нашел бы Себе преследователей в среде любого другого народа), не означало ли это, что тот, кто принесет Ему Отцовское утешение, должен быть специалистом именно в еврейских делах?
Нет, возражали другие, это должен быть мессир Гавриил, «сила Божия», правитель рая, князь Справедливости, сидящий ошую Всевышнего, ставший крестным отцом Сына Божьего, возвестив Благую Весть Его матери; он с самого начала замешан в деле воплощения Бога Сына, ему и быть рядом с Ним как можно дольше – до самой смерти.
Были и такие, кто утверждал, что в роли этой должен выступить третий архангел, хотя бы из-за своего имени – Рафаил, что означает «помощь, исцеление Божие». Кроме того, мессир Рафаил был хранителем Древа Жизни, управителем Солнца, ангелом Науки и Знания и к тому же прекрасно знал Иерусалим, ибо именно он каждый год сходил туда, чтобы возмущать воду в купальне Вифезда. Ему, стало быть, и исполнять эту деликатную и трагическую миссию.
На этом споры не кончались. Некоторые не понимали, почему утешителем обязательно должен быть архангел. Они считали, что вполне годятся на это и Пахадрон, ангел Ужаса, и Афтемелух, ангел Мучений, и Шефтиил, ангел Смертной Тени, и Кассиил, ангел Слез и Одиночества, Малкиях, ангел Крови, или же Амалиил, ангел Слабости, а может, наоборот, ангелы Силы Африил или Зерух, или Фануил, ангел Надежды, или Рахмиил, ангел Милосердия, Хазиил, ангел Жалости, или Хамуил – Богоискатель, а еще лучше – ангел Воскресения Онайефетон. Я даже подозреваю, что кое-кто из них со свойственным нам чрезмерным благочестием уже начал готовиться к этой миссии: ведь у нас нет ни колен, чтобы преклонять их, ни желудков, чтобы терзать их постом, лишь всегда бодрствующий дух, ибо мы сами – всего лишь духи, и, уверяю вас, нам не раз приходилось сожалеть о том, что мы лишены такого залога и свидетельства любви, каковым является тело.