Чтобы убедить нас в этом, мсье Камбреленг попросил меня залезть на стул и снять пиджак.

— Скажите нам, пожалуйста, что написано на вашем пиджаке, — попросил он меня.

— ZARA CASUAL LINEN SINCE 1975 XL, — ответил я.

— И все?

— Стирать при 30 градусах, — добавил я.

— Прекрасно, — продолжал мсье Камбреленг. А теперь я попрошу вас снять ремень. Что написано на вашем ремне?

— OR CAVALIERI ORIGINAL VERA PELLE MADE IN ITALY, — ответил я.

Мсье Кабреленг попросил меня снять и рубашку. Что написано на моей рубашке? На моей рубашке написано: CRUMBLE THE SHIRT FOR MEN… А на моих башмаках, что написано на моих башмаках? На моих башмаках написано: THIMBERLAND MANMADE OUTSOLE U.S. Pat. No D475,834.A на джинсах, что написано на моих джинсах? На моих джинсах написано: FREE LINK PANTA SHOP 98 % COTON 2 % ELASTHANNE…

— Видали, видали? — кричал мсье Камбреленг. — Мы окружены тайнописью, чернокнижными письменами, магическими формулами. И никто не пускает их в оборот, никто… Можно подумать, что у вас нет глаз, что у вас нет ушей. Город — весь в знаках, люди — все в знаках, ваша одежда, от галстука до трусов и от шляпы до носков, покрыта знаками… Но и писатели, и читатели проходят мимо этих слов, как если бы их не было вовсе, хотя они обитают на нас, сожительствуют с нами в наших домах… даже сами орудия письма — все в татуировке из слов и безупречных формул…

Поскольку кое-кто из нас имел при себе портативный компьютер, мсье Камбреленг призвал нас прочесть, что там написано. На моем было написано: TOSHIBA CHOOSE FREEDOM INTEL INSIDE.

Те, у кого компьютеров при себе не было, разглядывали, что написано на их ручках и карандашах.

— На моем карандаше написано: BIC MatiC 0,7 mm № 2, — объявила Фавиола.

— А на моей ручке написано: PIERRE BALMAIN ADL Partner, — сказал Пантелис.

Мсье Камбреленг был взволнован до глубины души, и ему удалось ввести и нас в такое же состояние экзальтации. Да, эти четырнадцать анонимных блокнотов представляли собой революцию в литературе,они открывали простор для исследования, предлагали новый подход к литературному акту. Перед нами был случай абсолютной оригинальности, перед нами был новый литературный язык. Тем более что анонимный автор не копировал просто так, все подряд, мобильные и устойчивые слова города. Нет. Этот человек чередовал слова мобильные со словами устойчивыми, рекламные лозунги со всякого рода информативными выражениями, названия улиц с инструкциями по уходу за товарами и так далее и тому подобное. То есть анонимный автор стремился, через затейливоесоседство слов, к некоей музыкальности, он выстраивал текст, творя его внутреннююгармонию. По этой причине архитектура его текста была безукоризненной, он был удобочитаемый.

— По крайней мере я лично, — заключил мсье Камбреленг, — не скучал ни единой секунды.

48

Мне трудно передать, сиятельнейшая мадемуазель, что я перечувствовал за нашим вчерашним ужином тет-а-тет. Когда я увидел, какнакрыт стол, я вдруг понял, уловил смысл некоторых вещей. От посуды, от приборов, от салфеток, от ароматизированных свечей — в общем, от всего ансамбля с кулинарно-вкусовой коннотацией — исходил эротизм столь же тонкий, сколь отчетливый. Где, где Вы взяли, Фавиола, серебряные ложки с такими зовущими изгибами и вилки с так откровенно обнаженными зубцами? Где Вы взяли ножи с такими мужественными рукоятками и стаканы с такими алчущими губами? Никогда, клянусь Вам, никогда я не видел мелкие тарелки, распростертые с такой чувственностью, и суповые тарелки, с такой невероятной нежностью опустившиеся на мелкие. Меня потрясли эти тайно-трепетные отношения между двумя тарелками: супная тарелка налегала на мелкую стыдливо и застенчиво, а ту как будто распластывало на скатерти ожидание и предвкушение.

Все предметы на столе были как бы в легком дурмане от тепла и всполохов двух зажженных свечей. В хрустальных стаканах множились манящие формы, отливающие неясными желаниями. Ножи безоружно нежились на салфетках с розовым кружевом, напоминающих малюсенькие невинные платьица. А три цветка неизвестного мне вида так церемонно и сокровенно выгибались над вазой, где стояли, как будто это были три гейши.

Чувственной и слегка от этого жмущейся показалась мне и скатерть. Навевая смутные мысли о лавандовых полях Прованса, необыкновенно мягкая на ощупь, несмотря на некоторую свою подкрахмаленность, она, собственно, первая и возбудила меня, когда я увидел, как стыдливо старается она натянуть подол на внушительные икры четырех ножек стола. Клянусь Вам, Фавиола, стол эбенового дерева, за которым мы ужинали, имел рубенсовские формы. Всеми своими изгибами он отвечал самым нашим неизреченным фантазиям.

Корзиночка для хлеба была, как гарем, приютивший трепет и ожидание десятка маленьких грудок: молочно-белых, розовеющих, припудренных либо маковым, либо другим галлюциногенным семенем.

Ваза для фруктов, воплощенная женственность, навевала картину дионисийской оргии, где сошлись яблоки, груши, сливы, виноград, мандарины, бананы, спелая смоква и другие экзотические фрукты, — встреча Востока с Западом под градом изюма и чищеного ореха.

Как передать неизъяснимую робость момента, когда я, уже безусловный пленник, сел за стол перед этим ландшафтом, предназначенным к тому же для возбуждения всех моих пяти чувств? Я сразу понял, что съеден-то буду я —этим виртуозным натюрмортом, обонятельным, зрительным, слуховым, осязательным. Впрочем, я сдался в первую же секунду. Я обожаю попадать в плен вот так, без предупреждений. Все мои сигнальные системы смолкли, все фразы, которыми я обычно оттягиваю безоговорочное сложение оружия, испарились из мозга.

Когда Вы принесли супницу, доверху заполненную вкусовыми посулами, выходящими за грань кулинарной сферы, оживились даже обе суповые ложки. В ореоле полупрозрачных паров, словно бы предназначенных для прикрытия мыслей о наготе, супница напоминала тех беременных женщин, которые дразнят желание тем сильнее, чем больше у них растет живот. Признаюсь Вам, Фавиола, что в тот момент, когда Вы подняли крышку супницы, мое сердце забилось безумно и меня окружили фантомы ароматов-афродизиаков. В тот момент я бы не определил, был ли это луковый суп, томатный или огуречный… мои вкусовые сосочки, возбужденные до предела, тотчас же прервали всякий рациональный диалог с моим мозгом, отказавшись посылать мне информацию о том, что с ними делается. Я просто чувствовал, что они возбуждены и безвозвратно тонут в смаковании супа. Мои пальцы как бы плутали в воздухе, дирижируя томной ложкой, которая не желала ничего иного, кроме как длить до бесконечности контакт с моими губами. Прежде чем полностью отключиться и впасть в общую оргию форм, вкусов и запахов, я еще уловил взглядом последний образ: супница, медленно всплывающая над столом и увлекающая за собой в грациозный танец тарелки, ложки, хлеб, салфетки, соль и перец, флакон с оливковым маслом и флакон с уксусом, стаканы для вина и для воды…

Так что я не знаю, милая Фавиола, ни что Вы подали на второе, ни что на десерт. Моя память сохранила только обрывки дальнейшего… Я видел, как руки у меня отделились от тела и поплыли в воздух, чтобы обнять фривольную супницу, я видел, как мои пальцы лихорадочно рылись в хлебной корзиночке, ища тепло маленьких булочек, которые — я это слышал, клянусь Вам, — хихикали. Мое тело распалось, превратясь в туманность и закружившись в астральном хороводе, члены, став автономными, смешались с ароматами грибов и хрена, бусуйока и укропа… От ритуального удовольствия медлительных до изнеможения глотков я забыл себя… Под гипнозом фруктов, которые тоже поплыли по комнате, стаканов, которые ойкали всякий раз, как их наполняли вином, Ваших губ, которые в какой-то момент прилипли к ложке и опустились в супницу, — так вот, впавший в небытие от всего этого коловорота и от полного попрания законов всемирного тяготения, я дал любить себя и тут же есть себя… Прежде чем окончательно распасться на атомы и стать чистым блаженством, я еще успел заметить, как истаяли свечи, лишенные невинности двумя крохотными язычками огня. От всей их фаллической торжественности остались только два сталактита, теряющие форму и жаждущие передышки.