— Ты еще с гнильцой? — спрашивал старик.

— Уже нет, — отвечал Хун Бао. — Уже нет, потому что я обогатился практическим крестьянским знанием.

— В тебе сидела зараза?

— Я был заражен уклонизмом, но теперь я больше не заражен.

— Почему Мао боится Конфуция?

Хун Бао не умел ответить на все вопросы старика. Несколько раз тот просил его почитать наизусть «Красную книжечку» Мао. После каждого маоистского пункта старик со смешком кивал головой:

— Да, да… правда… мы все — только хлебные крошки. А народные массы формуют хлеб…

На тридцатое воскресенье старик дал Хун Бао сведения, которых тот ждал с самого первого дня.

— Я отвечу на вопрос, который ты не смеешь мне задать, — сказал он.

Гонконг был недалеко: до него можно было добраться за одну ночь. Некоторые рыбаки шли на такой риск за большие деньги. Каждого рыбака, пойманного с пассажирамина борту, казнили на месте, без суда и следствия. Скоростные патрульные суда, которые использовали бравые морские стражи страны и Мао, были британского производства. Грозные. Тихие. С радарами. Они появлялись как снег на голову, абсолютно неожиданно. Рыбаки переправляли людей с одним непременным условием: тот, кто мечтал о свободе, должен был дать связать себя по рукам и ногам, согласиться, чтобы ему привязали камень на шею, а в рот засунули кляп. Так готовилась переправа. Если все шло хорошо, на другом берегу человека развязывали, и его ждала новая жизнь. Но если появлялся сторожевой патруль, кандидата на свободу мгновенно скидывали в воду. Камень на шее помогал ему немедля уйти на дно и кончиться в считанные секунды. Что касается рыбака, он мог сказать, что уснул в лодке и его снесло течением. Никаких доказательств, что он собирался сделать что-то противозаконное, не оставалось. Но не все кандидаты на свободу могли оплатить переправу — даже допуская, что прибудут живыми в Гонконг. И тогда был вариант расплаты работой. Кандидатов на свободу ждал на другом берегу так называемый хозяин.Хозяин из Гонконга, который принимал людей на переправе, платил за кандидата на свободу, а тот должен был после работать на него бесплатно три-четыре года. После оплаты долга следовала реальная свобода.

— Ты еще хочешь быть свободным? — спросил его, смеясь, старик.

— Да, — ответил Хун Бао. В горле у него был ком, а сердце бешено стучало.

40

В тот день, когда нога Хун Бао ступила на свободную землю Гонконга, семейная пара, русский и француженка, которым предстояло сыграть определенную роль в его жизни, сошли с круизного судна, чтобы посетить остров Гидру. Судно отплыло утром из Пирея, и первой остановкой была Эгина. На острове же Гидра туристы обедали и могли потом два часа гулять, а в 16.30 отправлялись к следующему пункту назначения, к Монемвасии.

Ему было около пятидесяти, и он прекрасно говорил по-французски, хотя и с легким русским акцентом. Она была коренная француженка и выглядела на пятнадцать лет моложе его. Чета, очевидно, была со стажем, так что они мало говорили друг с другом. Она казалась хрупкой и не от мира сего, но принимала решения за двоих именно она. Они еще любили друг друга, эти двое? Он слепо следовал за ней, но скорее в силу привычки, потому что все шло легко, когда он ей не возражал. Она могла по три раза в минуту менять намерения. Он был высокий, очень высокий и, когда обращался к ней, пригибал голову, как будто боялся, что кто-то услышит слова, предназначаемые ей. Она слушала его с удовольствием, ей по-прежнему нравился этот густой тембр, контрастирующий с его застенчивостью. Он был счастлив, когда она гладила его по лицу, как будто хотела прикоснуться к его голосу. Ее по-прежнему возбуждал этот голос и, возможно, она еще любила его за голос, а главное, за русский акцент.

Сойдя на твердую землю, она вспомнила то, что несколько минут назад, на корабле, сказал им гид: вы увидите самый красивый порт греческих островов. Поэтому она инстинктивно опасалась глядеть вокруг. Ее подташнивало: из-за качки, из-за вибрации судна, а главное — из-за толпы. Она хотела одного — как можно дальше уйти от людей, от десятков ресторанов, обступивших порт, от типов, которые наседали на туристов, предлагая комнаты в аренду, открытки и прогулки верхом на осликах.

Ему нравилась суетня, толпа, выкрики — весь этот антураж. Он смотрел вокруг с жадностью, будто хотел уловить как можно больше образов в самое сжатое время. Он хотел бы пообедать прямо тут, в ресторанчике на берегу моря, с видом на толпу и на сотни рыбацких суденышек. Но он не посмел высказать свое желание и пошел за женой по улице Миаули, ведущей в гору. Он любил солнце, она искала тень. Так что они шли вместе по левой стороне улицы, поскольку в тот час там было больше тени, чем по правой. Вдоль улицы Миаули теснились десятки магазинчиков бижутерии и десятки киосков с бесполезными вещицами. Она любила бесполезные вещицы и бижутерию, он презирал шатанье по магазинам. Время приближалось к двум, к тому часу, когда хозяева бутиков закрывались на сиесту, так что он был на некоторое время спасен.

Улица белела настилом из каменных плит, таких ослепительно белых, что ей хотелось потрогать их руками. Белизна домов усиливала ощущение жары, хотя с моря веял легкий бриз. Местные жители приставали к ним по дороге — то зазывая в разные таверны, то предлагая подвезти наверх на осле. Он бы с удовольствием прокатился на осле. Но ей хотелось пройтись пешком, чтобы гладить встречных кошек.

Его давно раздражала эта страсть жены к кошкам. У него даже была легкая аллергия на кошачью шерсть, и он выставлял аргументы медицинского порядка всякий раз как она пыталась принести кошку в дом.Однако в последние годы, видя, с какой нежностью его жена наклоняется, чтобы погладить абсолютно каждую кошку, встреченную на дороге, он пришел к выводу, что его жене на самом деле не хватает чего-то фундаментального. Ребенка.

Но мужчине, который в семейном союзе играет роль ребенка, дети не нужны. Это был как раз его случай, хотя он знал, что жена приближается к критическому возрасту и что идут последние годы, когда она могла бы стать матерью. Она жаждала стать матерью, а он ей никак не помогал. И все-таки ни он, ни она никогда открыто не затрагивали эту тему.

Внезапно ей показалось, что они в Венеции. Только там, стоит отойти от главных улиц, разом попадаешь в другой мир. Именно это и произошло с ними в пяти минутах ходьбы от порта. Суета, лодки и корабли, море ушли из пейзажа. Пара попала на извилистые, абсолютно пустые улочки, населенные одними черными кошками, которые искали тень, — место было беспощадно залито солнцем, но защищено щедрым бризом и украшено тысячами горшков с цветами, выставленными на окнах и на ступенях при входе в домики.

Его стало одолевать нетерпение, потому что он проголодался и к тому же хотел выпить пива. Она же могла часами фланировать по пустынным улочкам, гладя кошек. Когда она брала на руки очередную кошку, она просила его подержать зонтик от солнца (который он сам же и купил три дня назад в Афинах). Он подчинялся без сопротивления, но и без энтузиазма — только надвигал пониже на глаза поля шляпы, как если бы это убирало кошек из поля его зрения. По временам он, правда, снимал шляпу и отирал пот огромным платком, который держал в заднем кармане брюк.

Таверну Анастасиоса Севасти нашла именно она. Маленькая, неброская, будто сторонящаяся главных улиц, таверна Анастасиоса Севасти была именно тем, что она искала. Это не значит, что таверна пустовала, другие туристы поступили точно так же, как они, покинули суету и толкотню портовой зоны в поисках оазиса тишины.

Таверну держали, по всей видимости, два мужчины, вероятно, отец и сын. Анастасиос-старший крутился на кухне, а Анастасиос-младший — среди столиков. Молодой Анастасиос был красивым вальяжным греком, он немного говорил по-английски, немного по-французски и улыбался с таким видом, как будто ему было известно что-то, чего не знали его клиенты, что-то важное и словами не передаваемое.