Ближе к четырем дня Карел обнаружил, что сделал несколько сотен фотографий и что у него кончилась пленка. «Смотри, как бы тебя не арестовали», — сказал кто-то рядом. Поскольку в течение дня Карел видел нескольких западных журналистов, которые тоже щелкали фотоаппаратами, Карел подумал, что надо бы их отыскать и через них переправить все, что он отснял, на Запад. Но он не успел, потому что был убит выстрелом в голову в 16 часов 37 минут. Сделанные им фотографии были проявлены в ту же ночь самими русскими. После они помогли им опознать и арестовать сотни и сотни молодых людей, которые в день оккупации бросали камнями в советские танки и возводили баррикады. Карел числился среди тех пятидесяти восьми чехословацких граждан (пятьдесят мужчин, семь женщин и восьмилетняя девочка), которые были убиты советскими солдатами в первый день оккупации.

Примерно в тот час, когда умирал Карел, Мирослав, удрученный уже до невыносимости тем, что происходит в его стране, вернулся домой и выпил несколько стаканов водки. Его свалил сон. Он лег и проспал час. Проснулся, угрюмый, прослушал официальные сообщения, набор пафосной бредятины — о том, что войска Варшавского договора вступили в Чехословакию по просьбе ее народа, обеспокоенного креном в контрреволюцию правительства под руководством Дубчека. Мирославу пришли на память картинки времен немецкой оккупации, и он почувствовал, что больше не может жить в своей стране. Что это за страна, которую кто захочет, тот и оккупирует? Ему удалось поймать волну «Свободной Европы», когда передавали, что австрийцы открыли на границе несколько пунктов, через которые бежали на Запад уже несколько тысяч чехов. Ни секунды не колеблясь, он запихнул в чемодан несколько рубашек и пуловеров, сел в свою старенькую «Шкоду» и взял путь на Запад.

Ярослава весь день блуждала по улицам в полной прострации. Часа в два она проголодалась, зашла в пивную, которая оставалась открытой, и перекусила. Потом опять пошла смотреть на людей, на танки, на баррикады, скользя, как призрак, между военной техникой и взбудораженными людьми. Перешла Влтаву во внезапном порыве подняться к Замку и пройти мимо дома Кафки, но почувствовала такую опустошенность, что посреди Карлова моста остановилась. Мало того что она некрасивая и у нее никого нет, так еще и русские пришли на ее голову.

Чуть позже, уже на другом берегу, как раз в тот момент, когда мысль о самоубийстве начала коагулироваться в ее мозгу, Ярослава услышала тормозящую рядом машину. Это был Мирослав в своей старенькой «Шкоде», ехавший в сторону Австрии. Мирослав открыл дверцу и сделал Ярославе знак садиться. Ярослава не мешкая забралась внутрь, как будто у нее было назначено свидание с пожилым сослуживцем, и в его машине сразу почувствовала себя в укрытии.

— Я еду в Австрию, — сказал Мирослав. — Поехали?

— Поехали, — ответила Ярослава.

Эти двое числились среди тех семидесяти тысяч чехов, которые покинули страну в результате советского вторжения. Но после того как они перешли, в Гмюнде, австрийскую границу, Мирослав раздумал. Он уже слишком стар, сказал он, чтобы переезжать на Запад, оставил Ярославу в Зальцбурге и на другой день вернулся домой. Он стал потом одним из трехсот двадцати шести тысяч чешских и словацких коммунистов, исключенных из партии.

Ярослава попала в Париж случайно, на микроавтобусе с французскими туристами (среди них был и молодой издатель, интересующийся Восточной Европой), которые возвращались с экскурсии в город Моцарта. Ей понадобилось три года, чтобы сносно выучить французский. В 1972 году ее роман «Сапоги», написанный в поэтико-примитивистской манере, имел огромный успех. На деньги за роман Ярослава купила себе студию в квартале Отей. Последующие ее романы, однако, отвергались всеми издательствами. Ярослава так и не поняла, почему. Надо было на что-то жить, и она занялась беби-ситтингом. Раньше ей никогда не хватало денег, чтобы поехать во Францию и вообще в Европу. Когда ей исполнилось сорок лет, она сделала себе подарок: необъятную желтую шляпу, неудобную и неустойчивую.

25

Франсуа сначала не заметил владельца кафе «Манхэттен». Ему понадобилась минута-другая, поначалу, чтобы привыкнуть к тусклому свету салона, а потом чтобы пару раз окинуть взглядом присутствующих. Когда он узнал Жоржа, который сидел с закрытыми глазами, но не спал, он обрадовался до чрезвычайности, бросился к нему и сел визави за его столик, как будто они были старые знакомые.

Жорж открыл глаза и с удивлением взглянул на подсевшего к нему человека.

— Вы меня не узнаете? — спросил Франсуа. — Ну да все равно, я вас знаю, только в этом году я заходил десятки раз в ваше бистро. Меня зовут Франсуа. Франсуа Конт. Я работаю в банке у Плас Пинель. Вы знаете, где это — Плас Пинель? Рядом с метро «Националь».

— Вы автор или персонаж? — спросил Жорж.

— Понятия не имею, — ответил Франсуа. — Я этой ночью слышал столько странных разговоров, что меня уже ничем не удивить. Может, я уже стал персонажем, кто его знает. Вчера со мной произошло такое… я вернулся домой и вижу — все мои вещи выброшены из окна на улицу, я даже не отважился подняться в квартиру, посмотреть, что происходит…

Жорж прервал его коротким взмахом руки, перегнулся через стол и сказал ему на ухо:

— Говорите потише. Вы можете помешать людям сосредоточиться. Все, кто здесь сидит, к завтрашнему утру должны написать по рассказу, где была бы фраза: «Машина поравнялась с ним, дверца открылась, и…»

— И давно вы здесь сидите?

— Три дня…

— Три дня?!

Франсуа снова стало страшно. Что, в сущности, делает тут хозяин бистро «Манхэттен»? Кто так мощно терроризирует всех этих людей, что они проводят целую ночь за написанием историй с какой-то условной фразой? Кто этот гуру, этот мсье Камбреленг, этот злой гений?

— Осторожно, — сказал ему Жорж. — Все, что вы думаете в этом месте, может стать текстом.

— Что-что?

Жорж не успел ответить, потому что за его спиной появился мсье Камбреленг, улыбающийся и в хорошем расположении духа, как будто только что восстал ото сна. Мсье Камбреленг поставил перед Франсуа поднос, на котором были сэндвич с ветчиной и сыром, стакан вина и книжка.

— Начнем с завтрашнего утра, — сказал мсье Камбреленг, похлопывая Франсуа по плечу.

Франсуа с аппетитом принялся за еду, пока его мозг перебирал вопрос за вопросом. Не попал ли он в когти какой-то секты? Не надо ли крикнуть «на помощь»? Что должно начаться с завтрашнего утра, какая роль отведена ему в том, что должно начаться? И если допустить тот факт, что он стал персонажем, то чьим персонажем? Сколько он помнил, или насколько ему подсказывал здравый смысл, персонажи были вымыслом, созданием автора и в каком-то смысле принадлежали последнему. Тогда кто же мог быть егоавтор?

— Вы не единственный, кто персонаж, в этом салоне, — подсказал ему Жорж, как будто мозг Франсуа был учеником, которого вызвали к доске, когда он не выучил урок. — Насколько я понял, мсье Камбреленг коллекционирует годных к употреблению персонажей. Уж не знаю, как он их раздобывает, но он свозит их сюда и после предоставляет в распоряжение своих авторов. Впрочем, как он собирает авторов, я тоже не знаю, я думаю, это неудавшиеся авторы, которых бросили их персонажи… вы видите типа, вон там, в гамаке у входа в туалеты? Он вроде бы лет пятнадцать тому назад получил Нобелевскую премию. Его зовут Хун Бао, он то ли вьетнамец, то ли китаец… А рядом, за горшком с фикусом, видите круглый стол? Фигура, которая за ним сидит и пишет, это чуть ли не подросток, я даже не знаю, есть ли ему семнадцать лет… Я ломаю себе голову, когда он успел попасть в неудачники… С тех пор как я здесь, я ни разу не слышал, чтобы он заговорил, не видел, чтобы он спал, не видел, чтобы он ел… Подозреваю, что он вообще глухонемой…

Пока Жорж таким образом разглагольствовал, напуская тумана, под его стулом появилась кошка, помяукала с некоторой укоризной, однако потерлась о ноги человека, а потом удалилась с брезгливым видом.