В свободную минуту отец веселил ее шутками, рассказами о своих экспедициях. Вспоминал о студенческих увлечениях, о маминых женихах, которых она браковала, не решаясь выйти за них замуж, пока не нашла себе его, нищего студента со слабыми легкими, — что только она увидела в нем! А всякие сватали — был и помещик средней руки, и другие люди с достатком. Да не полюбила она никого из них, хотя знакомые уже называли ее за глаза «перестарком» — было ей двадцать три года.

— У тебя всё впереди! — уверял отец, и голос его в этот момент был очень похож на голос главврача Овчаренко.

Но Маша не искала общества, чуралась знакомых ребят. Они казались ей слишком обыкновенными, неинтересными.

Надо было заняться чем-то сверх обычного, израсходовать побольше сил. Завод уже выпустил два первых линотипа и перешел к их серийному производству, комсомольское шефство над линотипами стало вчерашним днем. Какие же еще найти себе трудные задания, чтобы это было очень нужно для всех? Где же, в чем она, революционная романтика прозаических лет первой пятилетки? Где-то далеко на Амуре ребята строят новый город, но Ленинград-то уже построен. Участвовать в субботниках по уборке строительного мусора возле нового корпуса завода? Можно, но это все не то. Что же делать? Какие трудности преодолевать? Или для нас уже и трудностей не осталось?

Самыми заметными в те годы были продовольственные трудности. Хлеб получали по карточкам, продукты тоже. Великий перелом в деревне, повсеместная перестройка работ на всех полях, лугах и огородах страны, работ, которые испокон веков велись каждым порознь… Это было далеко не простое дело. И не случайно в городах не хватало продуктов, а на рынке ни к чему нельзя было подступиться? Вместо мяса по карточкам получали ржавые селедки. Но какое отношение имело это все к романтике комсомольской работы?

Оказывается, прямое. Узнала об этом Маша после районной партийной конференции, когда, направляясь в райком комсомола, увидела в вестибюле здания стенгазету партийной конференции. В центре газеты был нарисован секретарь райкома партии товарищ Шургин. В одной руке он держал за шкирку белого кролика, в другой — розового поросенка, с торжеством встряхивая их.

Под

рисунком стояла подпись: «Вот в чем решение вопроса!»

Отсюда все и началось. Заводской комитет комсомола получил наказ от партийного комитета привлечь молодежь к созданию подсобного хозяйства, разведению кроликов и свиней. Маша пренебрежительно фыркнула, услышав, что ей следует прийти на лекцию о выращивании поросят, — тоже, нашли увлекательное занятие! Но дело оказалось действительно стоящим.

Подсобное хозяйство завода размещалось в Новой Деревне. Ездить туда было приятно. Маша вспомнила о том, как она в пионерские годы вела занятия в кролиководческом кружке, пользуясь популярной книжкой по кролиководству. В фабзавуче на общем фоне она оказалась чуть ли не специалистом, — а возни было немало.

Столярный цех изготовил десятки клеток для кроликов, беременных крольчих то и дело отсаживали от остальных, кормов они пожирали тьму-тьмущую. Надо было установить дежурства комсомольцев, прочесть самой и заставить прочесть других в порядке зооминимума несколько брошюр… Хорошего ухода требовали и свиньи. По корм для них привозили с заводской кухни, и они хорошо прибавляли в весе.

Маша не раз дежурила по ночам во время опороса, грела на примусе пойло, следила, чтобы не замерзли поросята. Ладно, проза так проза, если партия требует, — значит, это очень нужно. Еще Курт говорил ей о героизме будней.

Но бывало и так, что сидя на корточках возле привольно раскинувшейся хрюшки и ее многочисленного шевелящегося потомства, Маша чувствовала, как по щеке течет горячая капля. Слезы без мыслей, слезы не от воспоминаний, просто так — слезы, неизвестно от чего. Высыхали они только от забот, от необходимости куда-то спешить, что-то делать, чего-то не упустить.

Во время ночного дежурства, когда любители пения дружно затягивали «Сотня юных бойцов из буденовских войск…», Маша на всякий случай всегда бегала посмотреть, не испугались ли свинки мощного молодежного хора, и просила ребят «орать потише».

Результаты работы сказались быстро. В столовой теперь появились мясные блюда из кроликов и свинины, картошку жарили, накрошив в нее кусочки мелко нарубленного свиного сала. Каждый ударник получал в заводском ларьке раз в месяц два кило отличной свинины. И, спрашивается, кто это сделал? Заводские комсомольцы сделали, в том числе и фабзайчата.

Уже и новый корпус достроили, поставили в нем машины, и даже торжественное открытие состоялось. Маша была в числе приглашенных фабзайчат.

В длинном зале столовой нового корпуса стояло три длиннющих стола, составленных из обычных, небольших. На белых скатертях сверкали красивые ресторанные приборы, одинаковые сервизные тарелки. Возле каждого прибора стояло по две бутылки пива, черного и светлого, — Маша даже и не знала, что пиво бывает разное.

Рядом с Машей сел Соловей, и как только услышал, что она пить все равно не будет, сразу переставил к себе Машино пиво. Обед был торжественный, красивый, вкусный, с куском торта на третье. Фоторепортеры из газет то и дело жгли магний, хотя было и так светло, за поставленным поперек столом произносились речи.

Соловей сказал: «А помнишь, как мы таскали с третьего этажа мусор, поднесем носилки к окну и кинем вниз… Пыль встает, ничего не видно!» Да, они здесь тоже были не гостями, не обошлось и без них, когда строили. Все-таки она попробовала черного пива — Соловей уговорил ее. Горькое, мерзкое, что только в нем находят люди! А в голове зашумело.

Они возвращались с банкета вместе. Сумерки сгущались медленно — было время ленинградских белых ночей. Соловей говорил разную чепуху, насвистывал знакомые мотивы из оперетт, задевал руками каждую веточку, свисавшую над головой. Маши он сторонился, словно боялся чего-то. Соловей то и дело бросал шуточки встречным девушкам, а один раз спросил Машу: «Ты заметила, какая девчонка? Обрати внимание. Нет, ты посмотри, какие девчонки бывают на свете!»

Маша смеялась, тоже что-то говорила, — приятно было, что Соловей зачем-то хочет вызвать к себе интерес. Но когда они дошли до перекрестка, она бросила коротко: «Ты валяй домой, мне тут рядом!» Он кивнул на прощанье, и Маша осталась одна.

Вечер густел, встречные люди становились все красивей, таинственней, прохладный ветерок шелестел над ее плечами. Вон парочка идет навстречу, он держит ее за пояс и нежно-нежно воркует. А Маша одна… А ее милого нет, ее мужа, ее друга…. Так и не узнала по-настоящему, что такое любовь, не успела узнать. Шел рядом Колька Соловьев, парень хороший, веселый, а она все равно была одна. Плохо сердцу, когда не любишь. Отчего это так — рядом славный парень, красивый, добрый, веселый, а сердцу все равно? Не отзывается. Не зажглось. Словно чиркнули спичкой о гладкий металл — искры нет.

Маше казалось, что никогда, никогда не забудет она Курта. Каждого парня она мысленно сравнивала с ним, и никто не выдерживал сравнения. И в короткое время образ Курта стал для нее чем-то вроде иконы, идеалом, стоявшим над простыми человеческими возможностями. Стал судьей — строгим, но и справедливым. Если бы он мог сейчас видеть ее, постоянно заплаканную и одинокую, он, наверное, заставил бы ее быть побольше с людьми, рассеяться, не поддаваться тоске.

Учеба и комсомольская работа не принесли ей успокоения. Старалась забыться, не жалела себя, честно делала все, что полагается. Но, видно, слишком растревожено сердце или натура несовершенная. Чем бы заняться, куда извести запас своих сил?

Завод перевыполнял свой план, и особенно старались комсомольцы. Областная газета решила использовать их опыт и послала на завод бригаду корреспондентов. Они пригласили заводских ребят, в том числе Машу.