Оставалось надеяться, что свадьба у них была без бубенцов и путешествия на край света.

Это не твое дело, подвел итог Кирилл. И спросил все-таки, разглядывая узор на шторах:

— Вы знали, где ваш муж?

— Что?!

— Вы знали?

— Нет. А что, вы нашли его?

Кажется, она обрадовалась. Сейчас попросит свидания.

— Нашли. Я пришел, потому что он все рассказал и стало известно, что вы в его махинациях не участвовали…

Алена с тяжелым, бабьим стоном опустилась на стул.

— Ка-каких махинациях? Что он натворил?

Хм… Как будто о сыне-проказнике, который снова запулил мячом в соседское окно. Кирилл напомнил себе еще раз, что все это — не его ума дело. Он пришел извиняться.

И каждую секунду думает о том, как бы подольше не уходить.

Хватит об этом, решил он. Серьезно — хватит! Барышня даже не в его вкусе! Ну, смотри — рыжая, веснушки, нос длинный, ноги… Ноги хороши! Просто блеск! И волосы…

Нет, нет, нет, она точно не в его вкусе.

Конечно, если закрыть глаза на волосы и ноги. И на тоненький голосок, которым она предлагала ему кофе. И на немыслимый огонь, который вспыхивал в ее взгляде тогда, в кабинете, где они орали друг на друга.

Эдак придется жить с закрытыми глазами.

— Что вы молчите? Расскажите, что с Лешкой? С кем он связался?

— Ему не пять лет, чтобы он связывался с кем-то! — рассердился Кирилл. — У него все отлично. Но ему пришлось уехать и, возможно, навсегда. Так надежней. К тому же он сам виноват. Его, конечно, подставили, но не надо было лезть на рожон!

В синих глазах мелькнуло злорадство, и Алене стало противно.

— Зачем вы пришли? Обсуждать поведение моего мужа? Мы не на парткоме, ясно? Уходите! Ну же, убирайтесь! Вон из моего дома!

— Что вы его защищаете?! — возмутился Кирилл. Ну, конечно! Про украденную печать и подделанную подпись ей ничего не известно. К тому же она и про шлюху, у которой жил Балашов, не знает.

Можно рассказать, предложил ехидный голосок у него внутри.

Поди к черту, велел ему Кирилл и вылез из-за стола.

— Аленушка, — вырвалось вдруг, — вы не волнуйтесь…

— Я вам не Аленушка!

— А кто же? — он сделал удивленное лицо, смутно желая рассмешить ее, — Иванушка?!

Но Алену шутейный тон покоробил и, оскорбленно дернув подбородком, она вскрикнула:

— Убирайся! Тут тебе не цирк, понятно?

— А почему вы мне тыкаете? — На сей раз искренне изумился он и плюхнулся обратно на стул.

— Потому! — выдохнула она и с силой провела по волосам, будто успокаивая саму себя.

Он проследил за ее жестом мимолетным, бездумным взглядом. И почему-то перестал дышать. На секунду, на один миг, но услышал отчетливо, как пусто внутри него, как страшно тихо. Ни понять, ни осознать целиком это было невозможно. И заглохшее сердце, будто почувствовав, что дальше молчать нельзя, надавило на грудь, встопорщилось и поскакало, как прежде.

Тогда мелькнуло почти ликующее: «Она тоже волнуется!»

— Может, присядешь? — осторожно спросил он. Алена ощетинилась моментально, услышав издевку, которой и не было в помине.

— Что вы распоряжаетесь в моем доме, а? И так весь день коту под хвост из-за вас!

— Из-за меня?! Ну, да. Вообще, да. Но я же извинился. Он улыбнулся вдруг, но она на него не смотрела.

Уткнулась в окно и пробурчала оттуда:

— И шарфик не принесли. Мой любимый, между прочим. Все кувырком!

— Ну, простите меня! Найду я шарфик!

— Да идите вы к черту со своим шарфиком…

— Это ваш шарфик, — напомнил Кирилл.

— Как вы мне надоели!

— А я думал, мы друг другу нравимся.

Им овладело вдруг жутковатое веселье, когда точно не знаешь, почему смеешься, зато уверен, что скоро вместо смеха останется пустота. И полынная горечь во рту.

Ну, зачем, зачем?

Что ты тут сидишь, в который раз спросил у себя Кирилл.

И вдруг отчетливо понял. Словно кто-то подсказал, внятным, горячим шепотом: «Она волнует тебя».

Как-то странно волнует. Прикоснуться к ней вроде не хочется. Или хочется все-таки? Нет, не в этом дело.

На нее невозможно смотреть спокойно. И слушать ее тоже спокойно нельзя.

То и дело его прошибает электрическим разрядом, и не разберешь, злость это или восхищение.

Чем восхищаться-то, а?

Обычная девица. Нет, женщина. Но ведь — совершенно обыкновенная. Затюканная домашним хозяйством и мужем, охочим до богатства. Ребенок опять же. Кажется, она говорила, дочка. До самой себя давно нет дела, и руки не доходят, и времени жаль, и надежда кончилась. Крупными буквами на лбу: «Мне все равно!» Глаза можно спрятать за темные очки. Волосы запихать под шарфик. И юбку до колен, раз уж никак нельзя спрятаться целиком и полностью в скафандре! И осторожно топтаться на месте. Потому как шаг в сторону неизвестно к чему приведет.

Вот и все. Ничего особенного.

Остальное он просто придумал.

Взгляд с робким ожиданием чуда. Детское лукавство веснушек. Беспокойный рот. Творог на завтрак, комедию на ужин. Одиночество пощечиной в тишине повседневных хлопот. Неверие. Доверчивость. Слабость зябких пальцев. Сила темных, внимательных глаз. Неразделенность случайной улыбки, неприкаянность беспричинных слез, слякотной лысой осенью — надежда на лето.

Ничего подобного. Очнись, ну же!

Ты просто чувствуешь себя виноватым, вот и наплел невесть что!

— Может быть, достаточно шуток на сегодня? — учительским тоном произнесла Алена. — Что вы расселись? Уходите.

— Конечно. Извините, — он суетливо вскочил и, едва не вихляя задницей, боком протиснулся в коридор.

Краем глаза уцепил молоток и нож на полочке. Озабоченно крякнул.

— А для кого эти штуки? — запоздало поинтересовался Кирилл.

— Будете шута горохового изображать, так и для вас сгодятся, — устало откликнулась она.

Он помрачнел, но не от ее тона, а — догадавшись.

— Вы ждали тех бандитов? Не бойтесь, они не придут больше.

— Откуда вам знать? — отмахнулась Алена.

— Я же говорю, Балашов уехал из города, а вы их интересовали только из-за него. И вообще, дело закрыто. Почти закрыто. Вас больше никто не побеспокоит.

Алена согласно кивнула. Это точно подмечено. Никто ее не побеспокоит. В первую очередь — он сам. Чудеса — странные, нелепые, страшные — кончились. Как он сказал? Дело закрыто…

Какое дело? Почему закрыто?

Меньше всего на свете она хотела думать о Балашове, но заставляла себя, чтобы не сверзнуться мыслями в бессмысленное и прекрасное ничто. В пустоту, никуда ни ведущую.

Значит, дело закрыто. Балашову ничего не грозит. И главное — Ташке тоже. Все хорошо. Все замечательно. Восхитительно и чудесно.

Еще как? Придумай, ты же филолог, ну!

— Всего доброго, — безыскусно попрощалась она.

Он молча кивнул, задев ее раздраженным взглядом. Злится, что пришел, поняла Алена. Сожалеет.

Когда он ушел, она села на кухне, уткнувшись в окно. Было видно, как в полумраке двора размашисто движется высокая фигура.

Богатырь. Илья Муромец просто, только коня не хватает. Впрочем, вот и он, железный да о четырех колесах. Пискнула сигнализация, уютно зажглись фары, и Алена проводила взглядом выезжающий со двора джип.

Она встала и подошла к зеркалу.

Очень хотелось влепить самой себе затрещину. А лучше — две. Может, полегчало бы и в голове прояснилось. Почему, почему она его выгнала? Неужели нельзя было просто поговорить? На один вечер забыть, что есть другая, настоящая жизнь, где богатыри с синим блестящим взглядом, на джипах, в свитере от «Армани» (да хоть от черта лысого!), устроенные, уверенные, не ведут разговоров с учительницей русского языка, рыжей и длинноносой. Если только, конечно, их дети не учатся у нее в классе!

Интересно, есть у него дети?

На вечер — на один лишь вечер! — даже об этом можно было забыть.

И вести неспешную беседу за чашечкой кофе. Болтать ни о чем, вспоминать первую — ах нет, уже вторую! — встречу, когда друг друга совершенно не поняли, а только орали.