Иногда паника так разбирала меня, что среди бела дня я плотно закрывала шторы в своей комнате, залезала под одеяло и затыкала уши: мне хотелось темноты и тишины, мне хотелось «норки», маленькой, безопасной норки.
Однажды Шурик застал меня в таком состоянии.
— Что такое? Что случилось? — переполошился он.
— Тсс, — я приложила палец к губам. — Не надо так громко. Давай говорить тихо.
— Да что с тобой?
— Я боюсь. Ты же знаешь... Я очень боюсь, Шурик! Я, наверное, не выдержу...
Муж шумно вздохнул, обнял меня и начал жалеть.
— Бедненькая ты моя, родная! Ну, всё будет хорошо, вот увидишь! Чего ты так боишься, дурочка? Это же такая ерунда, поверь! Ты поступишь и будешь лучше всех учиться...
— Молчи, молчи, молчи... — я беззвучно разрыдалась.
Единственный плюс был в этой ситуации: я начала худеть.
Пелена ужаса лежит на воспоминаниях о том лете, о поступлении, всё вспоминается, как кошмарный сон — тягучий, замедленный, с расплывающимися фигурами людей, с ощущением нереальности происходящего и в то же время абсолютной невозможностью убежать, скрыться, исчезнуть, проснуться... И, главное при этом: ни малейшего желания делать всё то, что от меня требовалось, никакого стремления туда, куда с такими муками я прорывалась. И непонятно — зачем?
— Диплом должен быть у каждого нормального человека, — как заведенная твердила мама. — Без диплома ты — никто, недочеловек.
Вот ради этой цели — диплома — всё и творилось. Причем, диплом был нужен маме, а не мне. Да, она смотрела вперед, да, она думала о моём будущем... В мире есть такие племена и даже целые государства, где в раннем возрасте «кастрируют» девочек: зверски вырезают им те части половых органов, которые отвечают за получение удовольствия от секса. С точки зрения матерей этих несчастных девочек, которые сами приводят их на эту пытку, считая, что только так и надо, они ведь тоже думают о будущем своих детей, желают им добра, ибо именно так принято в их обществе. Может, не совсем правильная аналогия, но почему-то именно она мне пришла в голову...
...Я еду вдоль моря, я — за рулём красивой машины. Это я? Эта женщина, на которую я, по возможности, поглядываю в зеркало заднего вида — интересная, молодая, тихонько подпевающая музыке из CD-плеера — это таки я? И к тому ж веду машину? Вдоль моря?
Я рассмеялась своим глупым вопросам и показала себе в зеркало язык. Да, это ты, дурочка несчастная! Женя вытащил тебя из мрака, научил дышать, смотреть и видеть, смеяться и надеяться, а также заставил (ох, как заставил!) водить машину... Помнишь, как ты вопила, словно потерпевшая:
— Зачем мне это, зачем? Я никогда не смогу! Я не смогу, не хочу, не буду водить машину! Я боюсь!!! Я не сдам на права, это же экзамен!
Господи, через что нам с Женей пришлось пройти! Через мои истерики, убегание из дома, высокую температуру, тошноту и рвоту. Женя увидел своими глазами, что такое для меня экзамен. С огромным трудом мы это преодолели: я получила права.
Кстати, какая дивная музыка у меня в машине звучит: это наша с Женей музыка. Саундтрек к фильму «Французский поцелуй».
— Dream a little dream... — мурлыкаю я, подпевая. В самом начале наших отношений мы всё время с тобой слушали эту песню, а однажды даже танцевали (помнишь?). Простите, создатели кинофильма, но это теперь наша с Женей музыка, мы её забрали себе, ибо она самая лучшая музыка на свете (наверное, вам это приятно).
Я еду вдоль моря в красивой машине, еду домой, где меня ждёт любимый. Он, как всегда, встретит меня словами «Вот, наконец-то, мой Катюнчик рыженький ко мне пришёл!» Мне спокойно, или, как говорили в старину — покойно, внутри меня не бегают болезненные иголки страха и паники, зубы не стучат. Я уверенно веду машину, улыбаясь, и все водители из соседних авто и пешеходы, которых я пропускаю весёлым взмахом руки, тоже улыбаются мне.
— It's wonderful, it's wonderful... — соглашается со мной песня.
Свадебная церемония
Почти год мы жили с Шуриком «в грехе» — мне же ещё не было восемнадцати. Когда мы подали заявление в ЗАГС, мама сказала:
— Свадьбы даже и не ждите! Вы уже год живете вместе — какая свадьба, позорище...
Да нам и не нужна была эта свадьба! Только почему — позорище? Если позорище, то зачем разрешили?
Но родители Шурика хоть какую-нибудь свадьбу все-таки хотели: люди простые, для них это необходимость кровная, а то «не как у людей» получится. Поэтому они настояли, что у них дома мы всё-таки соберемся. Маме пришлось купить мне (в комиссионке) платье — не свадебное, нет, просто более или менее нарядное. Покупала его она без меня, очевидно, чтоб не искушать невесту выбором. Принесла домой, сказав: «Очень хорошее платье!», и я, как всегда, согласилась.
Итак, «гуляли» в Чертаново. С моей стороны были родители и брат с Мурочкой. Все остальные приглашённые — родня Шурика. Ох, имела я бледный вид... То ещё общество. Весь день с губ брата и его жены не сходила иронически-презрительная улыбка, которая меня просто убивала. Мама с папой, как хорошо воспитанные люди, были вполне доброжелательны и снисходительны к «простому народу», тем более что маме, как обычно, удалось «захватить площадку», она царила, и все смотрели только на неё и слушали только её — а больше ей ничего и не нужно.
Так что удовольствие получили все: родня Шурика, потому что получилось всё, как у людей; моя мама (а значит, и папа), потому что удалось поцарствовать и показать всем, кто тут главный; Сашка с Мурочкой, потому что в очередной раз они нашли повод посмеяться надо мной и моим мужем, а, значит, ещё раз почувствовать себя особенными. А я не люблю вспоминать эту свадьбу. Не была я на ней ни веселой, ни счастливой. Паршивая заноза сидела в душе: всё идет в моей жизни не так. Всё не так — по большому счету. Делаю не то, что хочу, замуж выхожу как-то странно, да и за того ли? Пожалуй, уже тогда впервые закралась в голову эта мыслишка: «Сигизмунд, что ты делаешь?» (Райкин). Но инерция — страшная вещь! Тем более, когда не умеешь бороться за себя, нет привычки слушать свои мысли и чувства и уважительно к ним относиться. Обычная оглядка: что скажет мама, что подумают вокруг, не буду ли я смешна, гадка, отвратительна людям... Не буду ли выглядеть ещё глупее, чем я есть на самом деле.
...А правильно было бы сделать тогда так: бежать со свадьбы, бежать ото всех родных-близких, бежать куда угодно, начать жить самой, работать, молодая же была, сильная, неужели не смогла бы... Но такой выбор жизненного пути даже на краю моего сознания никогда не мелькал. Ведь если честно... Куда бежать-то? Из Москвы-то... В Питер? В глушь, в Саратов? Да и трусиха я уже такая была, что собственной тени пугалась — загнанный зверь, который огрызается и иногда пытается укусить только потому, что смертельно боится.
Смешно... Чего бояться? Почему зверь загнанный? Вокруг пляшут и поют не враги, не тати в ночи, а собственные родичи и родичи мужа...
Я поступила в институт, несмотря на то, что не член ВЛКСМ: просто набрала на два балла больше, чем требовалось. И не сдохла, заметьте, мама была права! Мне есть, где жить с мужем: в квартире у моих родителей у нас прекрасная комната. Надо мной, как говорится, ничего не каплет, я не голодаю. Так что, девушка, не морочьте голову, горя вы не видели, жизни не знаете и просто с жиру беситесь. Я это очень хорошо понимала, а потому молчала и ни одному человеку на свете не рассказала про загноившуюся в душе занозу. Из тех людей, которые были рядом, никто меня не понял бы. Я была совершенно одна...
Как я и ожидала, в институте начался клинически идиотский кошмар. Казарменная дисциплина (угораздило еще попасть на андроповское время), идеология во всем, оказывается, даже в библиотечных карточках — это те самые, где написан автор, название, издательство, тираж и прочие технические сведения (работники библиотек должны были заполнять эти карточки в духе марксизма-ленинизма); целый день отдан военной кафедре — из нас готовили медсестер запаса. Боже, как я ненавидела это всё! Как противно и неинтересно мне было в этом очаге культуры! Да ещё опять пришлось регулярно бегать от секретаря комитета комсомола. А семинаров всяких я боялась всего лишь чуть меньше, чем экзаменов, а семинары бывали часто.